Сосед по Лаврухе - Надежда Кожевникова

Известно, что при первом прослушивании музыкального произведения даже профессионал не может сразу его охватить, во всей полноте в него вникнуть.

Об этом Рихтер говорил, и это при его-то потрясающей восприимчивости.

Действительно, по-настоящему наслаждение испытываешь тогда, когда слышишь уже знакомое, известное. Любви с первого взгляда, в музыке, пожалуй что и не бывает. Это подтверждает совсем простенькую мысль, что тот, кто музыкально не образован, ничего не услышит, не поймет. И надеяться на чудо тут нечего.

Десятилетиями посетителями Большого зала являлись в основном те, кто успел родиться в эпоху, когда музыкальная культура была частью культуры общей. Когда в квартирах еще хватало места для рояля или по крайней мере для пианино. В праздничные вечера именно там, вокруг инструмента, и собирались, пели романсы (знали и ноты, и текст) и обязательно находился кто-то, кто умел аккомпанировать. Это была среда, без которой искусство обойтись не может, и все артисты, все таланты нуждаются в ней — в аудитории, способной их понять, оценить.

Но со временем классическая музыка перестала быть языком общедоступным, понятным людям. Когда 1 апреля 1901 годы открывался Большой зал, ситуация была другой. И В.Сафонов, выступая там с торжественным словом, видел другую перспективу…

В 1893 году помещение дома князя Воронцова, где помещалась консерватория, было оценено как неудовлетворительное, тесное, и было решено построить новое, с двумя концертными залами. Строительство было поручено академику В.Загорскому. Закладка здания состоялась 27 июня 1895 года, а, повторяю, в апреле 1901 года Большой зал вступил в строй. Малый же открыли на три года раньше, к пятилетию смерти Чайковского. Так что, видим, и тогда уважались даты, стремились достойно отметить их. Разве что понятие «достойно» сознавалось иначе…

То, что потом произошло у нас с Большим залом, с музыкальной жизнью, нельзя назвать иначе как деградацией. Хотя, стоит вспомнить, Большой зал и раньше знавал, переживал крутые времена. В первые послереволюционные годы его превратили в кинотеатр под названием «Колосс»: там крутили фильмы, и лишь день-два в неделю отводилось для концертов. Да что говорить, в то же, примерно, время, Большой театр чуть ли уже не прикрыли, но делегация артистов упала, что называется в ноги, перед Советской властью. Большой театр удалось отмолить, отстоять…

Если задуматься, да после такого кощунства, надругательства, как можно было в такой дикой стране оставаться?! Взяли бы да уехали, с их репутациями, славой, на любой европейской сцене их приняли бы. Нет, почему-то оставались.

И в годы самой страшной разрухи возник Персимфанс — оркестр, состоящий из солистов Большого театра, и сыграл роль огромную роль в пропаганде классической музыки. На что-то, выходит, они надеялись, верили во что-то. И приезжали иностранные исполнители, выступали вместе с Персимфансом: Эгон Петри, Карло Цекки, Ж.Сигетти, А.Рубинштейн…

Оставались и опытнейшие импресарио, хотя их дореволюционный опыт, антреприза, частное предпринимательство, компрометировали их в глазах новых властей. Например, тот же Ефим Борисович Галантер, в конторе которого начинал всесильный впоследствии Сол Юрок. Галантер, сам будучи еще совсем молодым, участвовал в становлении исполнительской карьеры Яши Хейфица — ученика Ауэра, с которым он тоже был знаком, организовывал его концертные поездки. Сопровождал в российскую глубинку Фокина, Собинова, Вертинского, Изу Кремер, Шолом-Алейхема. Не менее интересно, что те соглашались, ехали в тьмутаракань, при своей уже мировой известности. Но их в глубинке ждали, нуждались в искусстве, в классике. Был спрос и было предложение. А еще была миссия, чувство ответственности людей интеллигентных, талантливых перед своим народом, своей страной.

В настоящий момент мы, кажется, поняли в чем наши изъяны и рьяно призываем друг друга к деловитости, трезвости, практической сметке. И правильно. Но, если вглядимся в прошлое, убедимся, что у людей, способных вершить большие дела, добивающихся по-настоящему серьезных результатов, помимо хватки, необходимых навыков, была еще и, что называется, сверхзадача, идея, и, как ни странно, бескорыстная. Есть такое присловие в азартной игре

— дуракам везет. А дураки в мировом фольклоре — самые умные.

Умен был Галантер, не уехавший из страны, хотя один за другим отбывали корабли из одесского порта, и он глядел им вслед из своего окна. В кармане лежал, приготовленный на случай итальянский паспорт, но он так им и не воспользовался… Не уехал… Здесь, в этой стране, на одном из еврейских погромов, о котором писал Короленко, на его глазах, когда ему было тринадцать лет, убили его отца. Не уехал… С подмоченной частной антрепризой репутацией возникали сложности при устройстве на работу. Не уехал… И пришел в кинотеатр «Колосс», где хотя бы раз в неделю удавалось пробивать симфонические концерты Персимфанса. Дождался, когда кинотеатр таки упразднили, и снова воскрес Большой зал: там он сорок лет директорствовал.

Сорок лет посетители Большого зала видели этого человека, стоящего сбоку у парадной лестницы, неподалеку от своего кабинета. Его любили, хотя он был скорее замкнут, чем общителен, скорее печален, чем улыбчив. Бремя ответственности, которое он отлично сознавал, не давало ему как 6ы распрямиться, но оно же и вдохновляло, аккумулировало в нем энергию.

Это был истинный хозяин Большого зала, где он появлялся с утра, расписывая каждый час: репетиции, вечера, вновь репетиции. Был хозяин и был порядок. Хотя фактически этому хозяину не принадлежало ничего, и во всем он был зависим — филармония над ним довлела, и Министерство культуры, и прочее, прочее. А вот ведь делал, добивался того, что хотел, что считал необходимым.

И не кривил душой М.Сокольской, когда писал в 1957 году, что действительно музыкальная жизнь в Москве не сравнима ни с чем, и, что признавалось тогда всеми, тут немалая заслуга Е.Галантера.

Со многими из великих артистов его связывала дружба. В архиве Галантера — письма, телеграммы, поздравления, подписанные прославленными именами.

Портретами с надписями почти сплошь были увешены стены его квартиры, к сожалению, слишком тесной, чтобы приглашать туда гостей. Но и ограничиваясь общением лишь в Большом зале, где он, что называется, дневал и ночевал, Галантер умел внушить симпатию, сберегаемую годами. И это было шире личной его жизни, выходило за биографические рамки — шло на пользу делу, Большому залу, музыке, культуре. Был Галантер, и Большой зал имел лицо.

Сейчас, при дефиците медикаментов, продовольствия, пустые ряды в концертных залах не воспринимаются серьезной опасностью. Но стоит вспомнить: и в голод, разруху, пережитые страной, наша интеллигенция подвижнически, отчаянно, героически отстаивала отечественную культуру. Не было того и другого, и третьего, но оставался Большой театр, Большой зал. Оставались те люди. Сегодня, когда все поняли все, трудно и даже как-то неловко рассуждать, почему же они все-таки оставались. Но если не попытаться вникнуть в то, что ими двигало, не сопоставить их трудности и наши трудности, их груз и наш груз, из судьбы с нашими судьбами, если не почувствовать тут преемственности, нас ничего не спасет, ни продовольствие, ни даже медикаменты.

1990 г.

В контексте времени

«Когда-нибудь, возможно, люди научатся общаться непосредственно, передачей мыслей, не проходя через грубое сито слов», — говорит Исаак Ильич Паенсон, автор уникальных четырехъязычных терминологических Руководств по политической экономии, статистике, международному праву, создаваемых по особому, им же открытому методу. Но, не правда ли, на какое бы замечательное свершение человек не был 6ы способен, все же самое дивное чудо — он сам.

Ничто, ни одно дело не сравнится с богатством человеческой личности. И в Исааке Ильиче меня прежде всего привлекли его характер, натура, благодаря которым он в свои восемьдесят пять лет продолжает ежедневно трудиться, оставаться независимым, самостоятельным, с трезвым взглядом и ясным умом.

Знакомы мы были уже несколько лет, но именно знакомы, не больше. Нас сблизил письменный стол, в прямом — мебельном — смысле. Исаак Ильич позвонил моему мужу, сообщив, что собирается переезжать и вынужден от некоторых вещей избавиться: может быть, нас заинтересует письменный стол, сделанный на заказ, необычной конструкции, полукруглый, с множеством ящиков, откидных полок.

Мы заинтересовались, тем более что жил Паенсон по соседству, в районе, где, как на рекламных проспектах, с вылизанными газонами, цветущими кустами, тянулись в ряд виллочки — швейцарское счастье. В одной из них Исаак Ильич и обитал, вполне респектабельно, с женой, сильно его моложе, заботливой, державшейся безупречно.

Я знала, что почти тридцать лет Паенсон проработал в Организации Объединенных Наций, что он выходец из России, откуда уехал мальчиком. Мой муж хотел помочь с изданием одной из его работ в Советском Союзе. Но хотя с самого начала было сказано, что в случае издания его трудов у нас в стране Исаак Ильич отказывался от какого-либо материального вознаграждения, советские издательства хранили вполне традиционное для тех лет молчание: ни да, ни нет.