Все волки Канорры - Виктория Угрюмова

Мы украсили бы любые похороны, но для более веселых

торжеств не годились

Марк Твен

Есть новости такой степени важности, что они живут собственной жизнью, и распространяются вне зависимости от источника звука. Они достигают дальних пределов с ошеломляющей скоростью, и, фигурально выражаясь, первыми встречают на пороге вестника, который их принес.

К тому времени, когда Птусик прибыл в Виззл с сообщением о покушении на Такангора и приказом держать его в строжайшем секрете, там вот уж три часа как свято хранили эту тайну.

Новость поставила на уши всю Кассарию, одна радость — здесь привыкли и не к таким коллизиям и верили в своих героев. Там, где более слабые существа рвали бы на себе волосы от ужаса, громко стенали и предрекали горькие утраты, жители Виззла, оправившись от первого потрясения, уже вовсю осваивали светлую сторону.

Как ни странно, первыми утешились Бумсик и Хрюмсик, которые до этого весь день устраивали истерику, переходящую в поросячий визг. Генерал Топотан в очередной раз подтвердил свою репутацию великого укротителя буйных свинов и непобедимого воина, поэтому Архаблог и Отентал присвоили фигуркам минотавра функцию магических оберегов и спорили с пеной у рта, с какой наценкой предлагать их покупателям — с одиннадцати– или тринадцатипроцентной. Попутно в их гениальных головах зрела мысль устроить праздничную «Кровавую паялпу» под названием «Покушение и наказание», где Такангор выступил бы в роли Такангора, повергающего нового монстра в свою честь. Борромель решительно заказал две пары серебряных подков, разумно предположив, что именно подковы во многом способствовали приданию такой формы нападавшему. Слух о том, что из супостата проще слепить пончики, чем чучело поверженного врага, достиг Виззла ноздря в ноздрю с известием, что Гампакорта признал в останках какого-то гухурунду.

Ас-Купос разрабатывал стрижку «Чуб героя». Бургежа, циничный, как все преуспевающие издатели, уже видел заголовок статьи «Лидер, достойный настоящего покушения». Нунамикус и Фафетус сочиняли поздравительный коктейль и украшали «Расторопные телеги» к приходу друга. Остальные шумной толпой отправились к господскому дому с целью потискать и пощупать дорогого генерала, потрепать его по загривку, если позволяла степень близости, или дружески похлопать по плечу, если получится дотянуться. В этой группе взволнованных лиц особо отличился доктор Дотт: краса и гордость эскулапов, знаток душ, великий диагност и целитель без лишних слов протянул минотавру внушительную порцию лекарственной бамбузяки.

Гвалтезий встречал своего кумира в дверях. Его щупальца исполняли такой душераздирающий танец, так извивались, заплетались в узлы и выстреливали во все стороны, будто шокированные змеи на голове горгоны, что доброе сердце минотавра не выдержало, и он сгреб беднягу многонога в могучие объятия. Гвалтезий расцвел всеми цветами радуги. Он не был настолько наивен, чтобы предполагать, что покушение состоялось, потому что он не помахал Такангору на прощание, однако все это время его не покидало беспричинное, но оттого не менее острое чувство вины. Под влиянием этого чувства он исполнил ужин. Этот ужин вполне мог и напугать существо неподготовленное.

Наконец все успокоились, насколько это вообще было возможно, и уселись за стол заморить червячка и перевести дух. Кехертус, взволнованный не менее других, не угомонился до тех пор, пока не усадил милорда Топотана на сидение, заплетенное им по всем правилам — нечто среднее между гамаком, креслом и уютным диваном. Гвалтезий выставил перед ним с десяток внушительных блюд, каждое из которых вполне могло претендовать на звание «Кулинарный шедевр года». У Такангора мелькнула мысль, что покушение, в сущности, отличная штука: во-первых, не скучно, во-вторых, неплохая разминка и какая-никакая тренировка в боевых условиях, а в довершение всех благ ужин повышенной калорийности и масса мелких, но крайне приятных удобств.

Постепенно оттаяли и другие. Застучали вилки и ножи, зазвенели бокалы, весело забулькали графинчики и кувшины, послышались голоса — сперва негромкие, потом более уверенные, затем тихие смешки, и вот уже Такангор во всю мощь своих легких захохотал над какой-то шуткой дяди Гигапонта. Жизнь вошла в свою колею.

Пиршественный зал в Кассарийском замке очень уютный. Цветные витражи с изображениями изысканных блюд выглядят как иллюстрированное меню. Столы накрыты милыми скатертями, скромный узор из косточек идет по самому краю, над бахромой, и не смущает самых отъявленных гуманистов. Посуда внушительная, но удобная, и даже чайный сервиз на пятьдесят персон с чашками, чайниками и вазочками для варенья в виде разнообразных черепов экзотичен ровно настолько, чтобы произвести должное впечатление, но не препятствовать аппетиту. Добавьте сюда будоражащие воображение ароматы, негромкую музыку в исполнении фей, неяркое освещение — розовые и желтые огоньки: Думгар где-то вычитал, что есть нужно в окружении теплых оттенков, а отдыхать — среди холодных, голубых и зеленых. (Огоньками в Кассарии традиционно занимаются болотные духи: составляют расписание работы и отдыха, кормят и пасут на заболоченных равнинах). Несомненное украшение этого места – Гвалтезий с его неизменными веерочками, которыми они направляет ароматы кушанья в сторону едока и дирижирует поварами и лакеями, не позволяя трапезе ни на секунду сбиться с ритма. Это мы к тому, что в пиршественном зале грустить и тревожиться значительно сложнее, чем где бы то ни было в имении.

Зелг немного ел, мало пил и с умилением оглядывал своих слуг и соратников. Ему стало спокойнее на сердце. Какие бы сюрпризы ни преподносила судьба, она же подарила ему таких друзей, что все теперь казалось нипочем — вот яркий пример того, как часто и как глубоко мы заблуждаемся. В этот момент душевного просветления к нему и придвинулся Узандаф.

— Как ты?

— А что мне-то сделается? Это же не на меня напали.

— Не завидуй, однажды нападут и на тебя.

Зелг открыл рот, закрыл рот и укоризненно уставился на дедулю. Тут даже колодезный утоплик понял бы, что у молодого герцога, придерживающегося доктрины уважения к старшему поколению и безупречной вежливости, просто нет слов. Во всяком случае, тех слов, которые он рискнул бы произнести вслух — и дело тут не в словарном запасе. Но, как помнит наш мумиеведный читатель, на вопрос, есть ли у него совесть, Узандаф Ламальва да Кассар радостно отвечал, что остались остатки — мешают работать. То есть укоризненными взглядами его было не пронять.