Философы от мира сего - Роберт Луис Хайлбронер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джон Стюарт Милль родился в 1806 году. В 1809-м (да, именно так, а не в 1819-м) он начал изучать греческий язык. К семи годам он прочел большинство диалогов Платона. На следующий год приступил к освоению латыни, параллельно проглотив Геродота, Ксенофонта, Диогена Лаэртского и – частично – Лукиана. В период с восьми до двенадцати лет он одолел Вергилия, Горация, Ливия, Саллюстия, Овидия, Теренция, Лукреция, Аристотеля, Софокла и Аристофана, а также овладел геометрией, алгеброй и дифференциальным исчислением. Он успел написать историю Древнего Рима, краткую историю Древнего мира, историю Голландии и немного стихов. «Я никогда не писал на греческом, даже в прозе, и лишь чуть-чуть – на латыни, – сообщал он на страницах своей знаменитой «Автобиографии». – Дело не в том, что мой отец недооценивал важность подобных занятий… на них просто не оставалось времени».[104]
В зрелом возрасте – двенадцати лет – Милль приступил к изучению логики и погрузился в работы Гоббса. К тринадцати он произвел на свет полный обзор всех достижений в области политической экономии.
Это было странное, а по нашим меркам и просто ужасное воспитание. Выходных не было, «ведь они могли отбить навык работы и привить вкус к праздности»,[105] не было друзей, как, впрочем, и осознания, что применяемые в его образовании и воспитании методы существенно отличаются от общепринятых. Потрясает не то, что впоследствии Милль создал великие труды, – поразительно, что ему вообще удалось остаться цельной личностью. На третьем десятке с ним и правда приключился нервный срыв: тонкий и деликатный мир работы и интеллектуальных усилий, с ранних лет бывший его единственным прибежищем, внезапно показался пустым и перестал радовать. В то время как остальные юноши открывали для себя красоту, присущую мыслительной деятельности, бедняга Милль свыкался с тем, что красивой может быть красота как таковая. Некоторое время он боролся с охватившей его меланхолией, затем взялся за чтение Гёте, Вордсворта и Сен-Симона, людей, уделявших сердцу не меньше внимания, чем его отец – голове. И тут он встретил Гарриет Тейлор.
К сожалению, вместе с ней он встретил и мистера Тейлора. Но это было уже не важно; Гарриет и Милль полюбили друг друга и в течение двадцати лет переписывались, путешествовали и даже жили вместе – и все это (если верить их письмам) в абсолютной целомудренности. После смерти мистера Тейлора их уже ничего не сдерживало, и они поженились.
Они были потрясающей парой. Гарриет (а затем и ее дочь Хелен) сопровождала Милля в его начавшемся слишком поздно эмоциональном перерождении; они открыли ему глаза на права женщины и, что даже важнее, на права человека вообще. Рассуждая о своей жизни уже после смерти жены, он так оценил их влияние на себя: «Если кто пожелает, сейчас или потом, обратить внимание на меня и мои труды, он не должен забывать, что они были продуктом не одного разума и сознания, но трех».[106]
Милль, как мы знаем, изучил всю доступную на то время политическую экономию к тринадцати годам. Труд всей его жизни, «Основы политической экономии» в двух великолепных томах, увидел свет лишь тридцать лет спустя. Складывается впечатление, что все эти тридцать лет без остатка были посвящены сбору и обработке знаний, необходимых для написания подобной книги.
Книга эта покрывает абсолютно все аспекты предмета: в ней идет речь о ренте, оплате труда, ценах и налогах и прочерчиваются пути, впервые открытые Смитом, Мальтусом и Рикардо. Но нет, перед нами не очередное изложение доктрин, к тому времени возведенных в ранг догм. На страницах этого труда содержится и открытие, важность которого, по Миллю, трудно переоценить. Как и многие великие догадки, эта была очень проста. Милль всего лишь заявил, что истинным предметом изучения экономической теории является не распределение существующего богатства, а производство нового.
Его мысль действительно предельно ясна: экономические законы производства тесно связаны с природой. Труд оказывается более или менее производительным не случайно, да и такой феномен, как убывающая производительность земли, не является следствием чьей-либо прихоти или осознанного выбора. С ограниченностью природных ресурсов надо считаться, и экономические правила поведения, указывающие нам, как достичь максимальной отдачи от своего труда, настолько же обезличены и абстрактны, как законы расширения газов или взаимодействия определенных веществ.
Но – и, пожалуй, это самое большое «но» во всей экономической теории – эти самые экономические законы не имеют никакого отношения к распределению. Сделав все от себя зависящее в производстве богатства, мы вольны распоряжаться полученным продуктом так, как нам заблагорассудится. «Человечество, вместе или поодиночке, – пишет Милль, – может использовать уже произведенные блага по своему усмотрению. По желанию – передать в чье угодно владение, на каких угодно условиях… Даже тот продукт, что индивид произвел самостоятельно, без посторонней помощи, останется с ним лишь с соизволения общества. Этот продукт может отобрать не только общество в целом, но и отдельные его члены – и они будут это делать, если, конечно, общество… не наймет за отдельную плату людей, которые не допустят отчуждения его собственности. Следовательно, распределение богатства зависит от законов и обычаев, коим подчиняется общество. Правила, согласно которым оно будет разделено, полностью зависят от мнений и пожеланий правящего класса и сильно отличаются от страны к стране и от эпохи к эпохе – и могли бы отличаться еще сильнее, будь на то воля людей…»[107]
Это был прямой удар по последователям Рикардо, превратившим его объективные открытия в смирительную рубашку, связывавшую общество. Сказанное Миллем нельзя истолковать двояко. «Естественный» результат действий общества – низкая оплата труда, одинаковые прибыли и растущие ренты? Пусть так. Если такой «естественный» итог не устраивает само общество, достаточно лишь внести изменения в собственные действия. Общество может облагать налогом и субсидировать, оно способно отбирать у одних и перераспределять отобранное в пользу других. В результате все богатство может как оказаться в руках короля, так и пойти на благотворительность в гигантских масштабах. Общество может уделять должное внимание системе стимулов или – на свой страх и риск – игнорировать ее. Но в любом случае не имеет смысла вести речь о «правильном» распределении
