Люблю трагический финал - Ирина Арбенина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но если это не так… тогда…
Ане стало как-то нехорошо.
Секретарь главного режиссера театра «Делос» Кирилла Бенедиктовича Дормана — милая симпатичная и очень миниатюрная — само изящество! — девушка по имени Вика Цвигун вместо того, чтобы хлопотать, как обычно в это утреннее время, у кофеварки, с удобством расположилась в кресле напротив стола своего шефа.
— У тебя такой вид, как будто ты надолго… — заметил Дорман, скользнув глазами по ее вальяжной позе.
— Не ошиблись. Серьезный разговор требует времени и обстоятельности.
— Любопытно… Что за разговор? — спросил Дорман, впрочем, без особого интереса в голосе.
— Что-то неважное у вас настроение в последнее время, Кирилл Бенедиктович, неважное… Что, плохи дела?
— Вика, милая, что за тон… Дорогая! И вообще… Как мы строим фразы?! «Плохи дела»! Викуша! С чего ты взяла? Что это значит?
— «Дела плохи» — это когда о них нельзя с полной искренностью поведать правоохранительным органам… Именно тогда они и именуются плохими.
— Да уж не придумала ли ты себе, детка, игру в шантаж?
Дорман, рассмеявшись, откинулся в кресле:
— Небось накопала что-нибудь интересненькое по части нашей бухгалтерии, а? «Блох» наловила для налоговой?! Так ты учти: это бесперспективно. У меня с ними свои отношения…
И Кирилл Дорман встал из-за стола, показывая, что разговор ему неинтересен и он собирается уходить.
— Фи, налоговая! — фыркнула Вика. — О ваших делах не налоговой полиции рассказывать — о них фильмы ужасов снимать надо!
Дорман вдруг тяжело опустился в кресло и неприятным, долгим, подозрительным взором уставился на свою визави.
— Ну давай… выкладывай, что там у тебя… Я ведь тебя знаю: ты по пустякам воду мутить не будешь. И если можно, без этих увертюр… Без предварительной игры на нервах. Меня не надо обрабатывать. Я воспринимаю ситуацию адекватно.
Дорман был прав: Вика Цвигун действительно не собиралась мутить воду по пустякам. Какие уж там пустяки! Ей в самом деле было что рассказать городу и миру…
Все началось недавно…
В тот вечер Кирилл Дорман отпустил Викторию, как всегда, позже всех в театре:
— Все! Можешь идти домой…
Обычно он держал ее до последнего. Вот и теперь в театре уже никого не было. Даже Викин воздыхатель, обычно терпеливо дожидавшийся, чтобы проводить миниатюрную секретаршу до дома, не выдержал и ушел…
— А ну вас! Ведь никаких надежд вы в меня, Викочка, не вселяете… — в отчаянии махнул рукой бескорыстный и верный воздыхатель. — Лучше я ужинать домой пойду, а то умрешь от такой любви.
Несмотря на всю свою внешнюю хрупкость и миниатюрность, Вика держалась с мужчинами, и особенно с теми, кто за ней ухаживал, на редкость неприступно… Ее воздыхатель даже называл ее Брестская крепость. «Кажется, никаких у меня шансов, понимаешь…» — говорил он, пародируя, и очень удачно, известный всем голос… Из-за этого своего умения подражать голосам популярных личностей Викин поклонник, даже несмотря на то, что не был красавцем, считался в театре завидным ухажером… Девушки говорили, что «с ним обхохочешься»…
Но Виктория не собиралась «обхохатываться»… Отлично знающая специфику жизни богемы, она считала, что человек, «причастный к искусству» (как она говорила), в принципе (как она подчеркивала) не способен на серьезные чувства и постоянство.
— Развлекайтесь со своими дылдами! — неизменно твердила миниатюрная Вика в ответ на безнадежные вздохи своего поклонника (как бы мимоходом подчеркивая при этом, что высокие длинноногие девушки — тип фотомоделей, — которые были нынче в моде, явно более легкомысленны и распутны, чем, скажем, их миниатюрные, подобные самой Вике, ровесницы). Чем объяснялась сия загадка природы, Цвигун, впрочем, не объясняла — поклонникам оставалось верить на слово…
— Я девушка серьезная… — подчеркивала Вика.
В тот поздний вечер «серьезная девушка» была на редкость обеспокоена…
Уже по дороге домой (Вика жила в пятнадцати минутах ходьбы от театра — в одном из переулков) секретарша засомневалась: выключила ли она кофеварку?
«Ну что за жизнь! За день так умаешься — голова как чугунная, ничего не соображает: выключила, не выключила? — размышляла Вика. — Лучше вернуться и проверить… А то все рано покою не будет».
Она повернула и, вздыхая, пошла обратно в театр.
Поднялась наверх, открыла дверь и остановилась в изумлении на пороге. В «стеклянном» кабинете начальника, который обычно, отпустив Вику, тут же покидал театр и сам, горел свет. Оставаясь в темноте, Вика в изумлении наблюдала, как расхаживает, движется по кабинету Дормана, размахивая руками, некий мужской силуэт…
Это было очень странно, непривычно для Дормана…
Дормана?
Но кому же там было быть, кроме Дормана?!
В том, что это сам Кирилл Бенедиктович и есть, Вика нисколько не засомневалась. Хотя происходящее действительно было крайне странно. Впрочем, странно ни странно, а ведь ключей от этого кабинета не было ни у кого, кроме Вики и самого хозяина кабинета!
Самое же удивительное, что, кроме него самого, там больше никого не было!
То есть собеседника у Кирилла Бенедиктовича не было, а он разговаривал…
И получалось, что разговаривал он сам с собой! Да так, словно декламировал, с чувством и «с выражением», что называется, какой-то чудной театральный монолог…
Таких чудес Вика раньше за своим шефом не замечала.
Понимая, что она попала в совершенно нелепое положение и если выдаст свое присутствие, то совсем оконфузится, Виктория попятилась к выходу.
Как секретарша, отлично знающая нрав своего хозяина, она совсем не была уверена, что Дорман «простит» ей такую посвященность в его секреты. Чем меньше знаешь, тем легче жить. И Вика Цвигун решительно собиралась ретироваться. Но кофеварка не давала ей покоя. «Еще сгорит тут главный, увлекшись декламацией. В упоении любви к искусству!»
И Вика на цыпочках прошла вперед.
Сказать, что то, что Цвигун услышала, удивило и даже потрясло ее, означало не сказать ничего.
А Дорман между тем расхаживал по кабинету и рассказывал, рассказывал. Рассказывал, не скрывая ничего…
— Особый шарм придает спектаклю достоверность, — рассуждал вслух Викин шеф. — Конечно, «Аида», поставленная в Луксоре среди тысячелетних камней, это круто…
И он стал вспоминать, все так же вслух, свои самые любимые постановки — недаром в самых лучших из них тратились огромные деньги на то, чтобы шитье на обшлагах камзола было настоящим.
— Чтобы ни на йоту правда костюма не отступала от принятой в тот день того века моды. Это важно! Вот когда ставили «Спящую красавицу» в Мариинке — портные сутками пропадали в музее костюма: срисовывая кружева, шитье… Но! — Викин шеф в порыве нешуточного чувства сжал кулаки. — На сердце у меня тепло… Ибо у меня иного рода достоверность. Такого не было еще ни у кого! Я буду самым великим. Пусть их… Пусть у них дорогие костюмы, храмы… А у меня… Когда эта девушка протягивает руки из глубины, из полумрака подземелья… Что чувствует зритель? Потрясение! А режиссер — экстаз от собственного творения. Ведь она, эта моя Аида, — настоящего царского рода. Шоколадная кожа Африки… Настоящая!
Впрочем, вначале ее крики были грубы, оскорбительны. Но… Крики, если как следует прикрыть дверь гаража, за его каменными стенами почти не слышны! И с каждым днем они становились все слабее… Так, слабое попискиванье… Нет! Стенанье, скорбное стенанье… Вот оно настоящее, а не поддельное искусство.
А Иоланта?!
И Дорман стал вспоминать «постановку» «Иоланты»…
Но чтобы это был не сон,Не призрак счастья — в знак прощаньяСорвите мне одну из розНа память нашего свиданья!..Я красную просил сорвать!Какую? Я не знаю…
Поляна, на которую они тогда с девушкой пришли, была усыпана белыми и красными цветами… Белое и красное. Она слепая и не знает, какая из двух роз красная… Бедная Иоланта. Не знает, что такое красное. Скоро узнает…
Кровь. Вот настоящий красный цвет!
Чистый, истинный… алый… Но чистый только, заметьте, в тот момент, когда она проливается… Потом цвет крови становится грязным…
Да, она, его Иоланта, узнала наконец, что такое красное…
Он «открыл ей глаза»… Открыл глаза слепой… Ха-ха!..
От его смешка, раздавшегося в тишине стеклянного кабинета, миниатюрная, сжавшаяся в темноте от страха Вика Цвигун, кажется, стала еще меньше ростом, а по спине у нее побежали мурашки…
— Да! У них настоящий Луксор, а у меня зато — настоящие героини… Живые, трепетные, достоверные… Из плоти и крови… У этих девушек настоящая жизнь, настоящая трагедия, настоящие мучения… И — настоящая смерть!