Блуждающая звезда (сборник рассказов) - Джонс Коуль

В березовой роще Поэт наткнулся на отвратительного облезлого волка, лакомившегося зайчатиной. Такое существо не заслуживало Баллады об удачной охоте. Раздосадованный Поэт поспешил дальше.

Говорящий медведь сидел у своей берлоги, но в этот раз он предпочел молчать. Как ни старался Поэт разговорить его, медведь не вымолвил ни слова.

Птицы чирикали весело и беззаботно, но это были обычные птицы.

Женщина с кошачьей головой умерла. Она лежала, уткнувшись усатым лицом в мох, и над ней читал заупокойную молитву пузатый неопрятный кюре с постной физиономией доминиканца. Эта сцена показалась Поэту настолько отвратительной, что он невольно ускорил шаг.

Русалка торговала квасом, теплым и приторным. Рядом сидела фея, сушившая детские ползунки. Поэт едва удержался от крика.

Средь желтеющей листвы промелькнуло пятно шалаша, крытого седыми лисьими шкурами. Поэт замедлил шаг, а затем и вовсе остановился. Ножки красавицы замерли в футе за его спиной. Поэт стоял, часто дыша, и по лицу его текли слезы.

Внезапно он вспомнил странную историю про странного человека, которую ему довелось услышать при совершенно невероятных обстоятельствах неведомо когда. Тот человек имел свой голос. Столь же чистый и непорочный, словно голос Поэта. И пел свои, только свои песни. Подобные песни поют сердцем, а не переплетением линий разума. И чем чище и невинней сердце, тем прекрасней эти песни. Но стоит кому–либо — даже нечаянно, даже с самыми наилучшими намерениями вмешаться в течение голоса, и его очарование исчезает. И тогда гибнет целый мир, ибо то изначальное, ради чего он существовал, сменилось заезженной фонограммой. Люди научили того человека петь так, как нравилось им. Они сделали его голос прекрасным, но сокровенная истина, что была сокрыта в сердце человека, ушла. А вместе с ней ушли баньши, русалка, леший и эльфы.

— Любая игра должна быть доведена до конца! — Так сказал говорящий медведь.

— Любая игра должна быть доведена до конца! — повторил Поэт и обернулся.

В этот миг ожила женщина с кошачьей головой, выскочившие из кустов зайцы напали на пирующего волка, а говорящий медведь обрел дар речи.

Говорят, в этот миг Смерть рассмеялась.

Поэт больше никогда не появлялся в деревне.

Прошли годы. На свет появилось новое поколение, уверенное в том, что Гефсиманского Леса нет, что он существует лишь в легенде, красивой и непорочной, словно Баллада, которую сочинил, посвятив ее своей любимой, давно ушедший Поэт.

Может быть, тот лес — душа твоя,Может быть, тот лес — любовь моя,Или, может быть, когда умрем,Мы в тот лес направимся вдвоем[3].

ПОЖЕЛАНИЕ СМЕРТИ

Всю эту историю можно считать совершенно невероятной, я бы даже назвал ее сверхъестественной. Подобного не бывает в реальности, если, конечно, ты не живешь в Семнадцатом отражении. А я как раз жил в Семнадцатом отражении Земли или, как иначе его именовали, Земля–Семнадцать, ну а в разговоре — просто Семнадцать.

Семнадцатое отражение почти как две капли воды похоже на Первое, Восьмое и Четырнадцатое, и столь же мало отличается от остальных тринадцати. Все дело в цвете. Если капля Первого слегка мутновата от первородного хаоса, Пятого, где вечно бушуют войны, с алым оттенком, а Девятого, в котором все уверовали в универсальную цель, — розовая, то Семнадцатое отражение не имеет цвета. Оно подобно блестящему кристаллу, определенному абсолютным прагматизмом. Мы, обитатели Семнадцатого, все как один трезво мыслящи, расчетливы и уверены в собственных силах. Мы не веруем ни в Бога, ни в Дьявола, ни в Судьбу. Только в себя, все остальное не имеет значения. Колонна железных людей, шагающих по шестеро в ряд. Кое–кто отстает, другой шагает не в ногу, но о таких не говорят, ведь мы — Семнадцатые, мы гордимся собою и своим отражением.

Семнадцатый всегда прав!

Семнадцатый всегда умен!

Семнадцатый преисполнен сил!

Эти заповеди твердит каждый, настраивая себя на ежедневный бой. Дважды утром и дважды вечером. И по многу раз днем, когда борется за место под солнцем.

— Я — Семнадцатый! Семнадцатый всегда прав!

В день, когда началась вся эта история, я повторил эту фразу по крайней мере раз двадцать. Большую часть того дня я провел в приемной у начальника Отдела Низших стандартов, который искал себе заместителя. Нас было сто двадцать восемь, и каждый мечтал получить это место. Начальник Отдела Низших стандартов, по физиономии которого блуждала сладкая иезуитская улыбочка, терпеливо выслушал всех претендентов, но так и не сделал выбора. Всем ста двадцати восьми было велено явиться на следующий день для нового, более подробного собеседования. Скрывая озлобление под сияющими, уверенными в себе улыбками, мы разошлись, твердя, словно молитву:

— Семнадцатый преисполнен сил!

Дома меня ждали панорамный экран, жиденький чай, в котором плавали сучки неизвестного происхождения, и до смерти опротивевшие белковые капсулы. Я уже успел позабыть о том дне, когда мне удалось прилично поесть. Я был уверен лишь в одном — это было очень давно.

Проглотив три упругих маслянистых шарика, я запил их стаканом подкрашенной заваренными опилками воды и упал в виброкресло. Именно упал, потому что в этом деле требовались решительность и натиск. Как обычно, кресло приняло мое тело с неохотным возгласом. Какое–то время оно шевелилось, выбирая оптимальную форму, затем замерло, создав привычное ощущение ненадежности. Виброкресло считало меня непримиримым врагом. Когда–то давным–давно мы поссорились, и с тех пор оно мстило, пытаясь подловить своего обидчика. Я не без оснований подозревал, что в один прекрасный день оно сложится таким образом, что я не смогу выбраться из его поролоновых объятий. Это был глупый, даже идиотский страх, присущий какому–нибудь хлюпику из Седьмого отражения, но я ничего не мог поделать с собой.

Подождав немного и убедившись, что виброкресло не намеревается покуда предпринимать решительных действий, я немного успокоился. Повинуясь приказу, ожил черный восьмисекционный экран. Я быстро прогнал по нему часть того бесчисленного множества каналов, прежде чем остановился на одном, транслируемом с Четвертого отражения. Здесь крутили исторический фильм с претензией на трагедию. Я посмотрел примерно половину его, но трагедия так и осталась лишь претензией. Зевнув, я вновь принялся переключать изображения. Выбор был велик. Я был волен смотреть что угодно, начиная от лилейных проповедей с Седьмого и кончая открытой порнографией, которую передавала Земля–Пятнадцать. Я остановился на порнографии. Быть может, мой выбор и предопределил возникновение этой невероятной истории, быть может, все оказалось во власти случая, хотя, должен заметить, Семнадцатые не верят в случай.