Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - Сальвадор Дали

Поправив свои материальные дела, я снова встретил группу, на сей раз в немецкой пивной, где подавали темное пиво. Мы съели добрую сотню вареных раков, их очистка от скорлупы особенно подходила к обсуждению Парсифаля. Наступал вечер, и мы переместились в Палас, чтобы выпить сухого шампанского. Тогда я впервые я попробовал его и остался верен ему. Бутылки молниеносно исчезали с нашего стола, и бармен едва успевал их менять. Но вот вопрос: гае нам ужинать? В любом случае больше не пойдем в чистую и скучную столовую Резиденции. По моему предложению группа единогласно решила вернуться в итальянский ресторан. Мы позвонили и заказали отдельный зал.

Он был восхитительным, с черным роялем, освещенный розовыми свечами, с большим винным пятном на стене. Что мы ели? Я солгал бы, если б сказал, что помню. Было вдоволь белого и красного вина. Полемика стала настолько бурной, что я уже не вмешивался, а сел за рояль и одним пальцем наигрывал «Лунную сонату» Бетховена. Когда я начал импровизировать возвышенный аккомпанемент левой рукой, меня оторвали от рояля – и мы поехали в Ректорский клуб Паласа, одно из самых элегантных местечек Мадрида, где можно было выпить немного шампанского. «Немного» – это так, к слову. На самом деле я знал, что мы будем пить много, и был настроен напиться.

Бунюэль, который играл у нас в застолье роль тамады, решил, что сначала мы выпьем виски, закусим, а потом, по случаю торжества, возьмемся за шампанское перед тем, как отправиться спать. Мы одобрили это решение и продолжали свои беседы. Все были согласны, что надо делать революцию, но как? С чего начать? И почему? Не все было ясно с самого начала. Поскольку не грозила опасность, что революция вспыхнет сегодня же ночью, и у нас оставалось время, мы заказали еще выпивки на всех и терпеливо дожидались следующего виски. Затем второго, третьего, четвертого… пока наконец не осведомились у Бунюеля:

– И это шампанское?

Мы явились туда в два часа ночи, было поздно, нас мучил голод. Надо было что-то заказать к шампанскому. Я попросил спагетти, а остальные – холодных цыплят. Я позавидовал им, но не стал заменять заказ. Наша дискуссия, все оживляясь и делаясь все более лиричной по мере того, как рекой лилось шампанское, перешла на тему «любовь и дружба».

– Любовь, – утверждал я, – странно напоминает некоторые болезненные гастритные ощущения, сопровождаемые ознобом и тошнотой, да так, что не знаешь сам, влюблен ты или тебя тянет на рвоту. Но уверен, вернись мы к Парсифалю, нас могло бы осенить.

Все запротестовали. Парсифаль им надоел.

– Ладно, оставим это на потом. Но пока мы не ушли, дайте мне хоть крылышко цыпленка.

Было пять утра, и Ректорский клуб закрывался. Мы чувствовали, что просто преступно идти спать, когда нам так хорошо! И открыли следующую бутылку шампанского. Глаза моих друзей были полны слез. Чернокожий оркестр играл замечательно, и его синкопы переворачивали все внутри, не отпуская нас ни на миг. Пианист играл как сумасшедший и в самых сильных местах можно было услышать его прерывистое дыхание, громче аккомпанемента. Черный саксофонист выдул в свой инструмент всю свою страстную кровь и упал без движения. Мы только что открыли для себя джаз и, должен честно признаться, он произвел на меня определенное впечатление. Несколько раз мы посылали музыкантам банковские билеты в конвертах. Эти подарки их так трогали, что каждый раз чернокожие подымались по команде их руководителя, пианиста, раскланивались и приветствовали нас всеми своими белоснежными зубами. Мы предложили им бутылку шампанского, чокнувшись с ними издалека, так как по правилам им было запрещено подходить и садиться за столики. Деньги уже не имели для нас никакого значения. Мы были тем более щедры, что тратили родительские средства. Последняя бутылка шампанского вдохновила моих друзей ни торжественный договор, и мы все поклялись следовать ему: что бы не случилось в жизни, каковы бы ни были наши политические убеждения и наши материальные затруднения (даже если разбежимся по заграницам), мы обязуемся собраться через пятнадцать лет на том же месте, а если Палас будет разрушен, то на месте, где он стоял.

Продолжали спорить, как узнать, будут ли свободные места в гостинице накануне нашей встречи в последующие годы и как мы поступим в том или ином случае. Я не стал уточнять детали и разглядывал элегантных и увешанных драгоценностями дам, которых много было вокруг и от которых сжималось сердце. Что это означало – уж не в самом ли деле легкий позыв на рвоту, как я говорил час назад, играя циника? Мне все-таки оставили ляжку цыпленка, и я ее съел. Нужна была последняя бутылка шампанского, чтобы закрепить наше соглашение. Нас было шестеро, и мы разорвали на шесть кусочков карточку Ректорского клуба, на которой был написан номер стола (цифра 8, которую я запомнил из-за символического значения для меня этого числа). Каждый получил по кусочку картона, на котором мы все расписались и поставили дату. Шампанским скрепили договор. Как мы нашли бы друг друга в назначенный срок? Ведь свирепствовала гражданская война. И отель Палас, который видел нашу золотую молодость, превратился в окровавленный госпиталь. Но все же – какой прекрасный сюжет для нравоучительного романа: наше сборище, одиссея шестерых друзей, разлученных временем и фанатично непримиримой враждой, но поднявшихся над своими разногласиями, чтобы сдержать данное слово. Не знаю, имел ли место или нет этот химерический ужин. Единственное, что могу шепнуть вам по секрету: меня там не было(Через девять лет я встретил в Париже одного из тех друзей. Он уверял меня, что заботливо сберег кусок договора. И меня еще раз поразило ребячество человека. Из всех животных, растений, архитектур, скал – не стареет один человек.).

Все в мире кончается, и наша ночь в Ректорском клубе подошла к концу – в кабачке, переполненном проезжими, ночными сторожами и людьми, одержимыми манией ловить поезда в невозможные часы. Мы выпили здесь по последнему стакану одинарной анисовой. Первый луч рассвета позвал нас спать. Спать! Пошли спать! На сегодня хватит! Завтра будет новый день. Завтра начинается мой настоящий «Парсифаль».

Мой «Парсифаль» начался с позднего подъема, затем последовали пять вермутов с маслиной. В два часа – сухое вино с ветчиной и хамсой, чтобы убить время до прихода группы. Об обеде у меня нет никаких воспоминаний, кроме пяти стаканов шартреза, напомнивших мне завершение обедов у моих родителей в Кадакесе. И я заплакал. В пять или шесть вечера я оказался за столиком на ферме в окресностях Мадрида. Там было маленькое патио с чудесным видом на Сьерра Гуадарама и черную дубраву. Группа догнала меня и мы сели перекусить. Я съел большой кусок моруна в томатном соусе. Люди за соседним столом дали мне понять, что рыбу надо есть ножом. Металлический привкус ножа вместе со вкусом рыбы показался мне нежным и на редкость аристократическим. После моруна мне страшно захотелось чего-ниоудь вкусненького и я заказал куропатку. Увы, ничего такого не было. Взамен хозяйка предложила горячего кролика с луком или голубя. Я сказал, что не хочу ничего горячего и выбрал голубя. Но обиженная хозяйка настаивала на своем – горячий кролик. А я стоял на своем – голубь. Единственное, что огорчало меня, это то, что в ближайшие два-три часа надо будет еще поесть.