Я погиб в первое военное лето - Юхан Пээгель

Потому что, находись кто-нибудь рядом, он увидел бы, как в уголках глаз голодного, запыленного и обожженного солнцем дезертира что-то как будто дрогнуло...

И мы никогда не узнали, что Халлоп долго увиливал от мобилизации в немецкую армию, стараясь найти в Таллине работу с бронью, в порту или на железной дороге. И тем не менее весной 1944 года он уже не смог больше спастись от легиона. В июле, когда наши войска совершили прорыв под Нарвой, Халлоп опять хладнокровно дезертировал.

Но на этот раз где-то в лесу он напоролся на двух фашистов. Из одного он сразу же вышиб дух, но другой выпустил ему в живот целую автоматную очередь. На следующий день наши танки переехали оба трупа.)

67

Капитан Ранд вернулся в полк. Пешком, с почти дочерна обгоревшим на солнце лицом, небритый и сильно отощавший, но как всегда - стройный и спокойный.

Да, он действительно был в Новгородском трибунале по обвинению в распространении морально разлагающих настроений. Десять дней почти без пищи и воды он просидел в подвале и ждал решения своей судьбы.

Но трибунал его оправдал. Это - действительно чудо! И вот он прошел пешком долгий путь, он страдал от голода, сворачивал самокрутки из найденных на дороге листовок и неисчислимое количество раз предъявлял документы.

В полку он не остался, его командировали в Москву и перевели на другое место службы.

- Раннасте, где мой чемодан? - крикнул он старшине, который, по-видимому, меньше всего ожидал этой встречи, ибо на нем были абсолютно новые капитанские брюки из материи в рубчик. Несколько, правда, ему не по росту, но бесспорно элегантные.

- Немедленно в кусты, брюки снять!

Мы захохотали во все горло.

Он получил свои брюки от Раннасте, сразу же после этой сцены куда-то убежавшего, и все остальные вещи, розданные другим. Ранд простился со всеми офицерами, пожал руку каждому солдату старого призыва и, не оборачиваясь, ушел с потрепанным чемоданом в руке.

(Я никогда не узнал, что Ранд окончил войну уважаемым подполковником и умер много лет спустя в своем родном городе, где его терпеливо дождалась жена.

Старшина Раннасте, позже - младший лейтенант Раннасте, командир взвода одного из стрелковых полков Эстонского корпуса, погиб в 1943 году под Торопцом в результате несчастного случая, напоровшись во время тактических учений на старую немецкую противопехотную мину. Его жена, которая по-прежнему жила в Тарту около бывших Лембитуских казарм, во время войны, будто бы, легко меняла мужей, или, как говорят женщины с улицы Яама, стала попросту шлюхой.)

68

Сегодня к нам привезли на машине пожилого мужчину в военной форме, у которого был с собой штатив и чемодан. Оказалось, что это фотограф. Кроме лейтенанта Рокса и старшего лейтенанта Рандалу, он никого и ничего не фотографировал. Мы не могли понять, зачем это нужно, но Сярель объяснил, что снимки нужны для партийных документов. Рокса и Рандалу приникают в партию.

Мы просили этого человека, чтобы он снял и нас, просто так, на память, но нас он даже не выслушал.

69

Опять листовка: окружен Ленинград, горит со всех сторон. Падение города - вопрос дней. Если хотите еще что-нибудь в городе спасти, сдавайтесь. Сопротивление бессмысленно. Подумайте о женщинах и детях.

Сярель понес листовку политруку Шаныгину.

- Знаете, ребята, немец, правда, под Ленинградом, никуда от этого не денешься. Сообщение Информбюро. Но этот город немцам никогда не сдадут. Никогда, понимаете... Вы, может быть, действительно еще не в состоянии этого понять. Вы, может быть, на самом деле...

Он запнулся и искал слова. - Это колыбель революции, понимаете, там родилась Советская власть... Это город Ленина! Там будут бороться до последнего, нога немца в тот город не ступит, поверьте мне!

От гнева лицо у него побагровело, он в клочья разорвал листовку и втоптал в грязь.

70

Сегодня похоронили комиссара полка Добровольского. В гробу, сколоченном из неизвестно откуда добытых досок, в сопровождении салюта из карабинов и пистолетов и орудийных залпов.

Убит он был осколком снаряда при случайном огневом налете. Не было никакого сражения, и комиссар находился не на огневой позиции или наблюдательном пункте, а, наоборот, в тылу полка. Там он теперь часто бывал, он приказал вырыть для себя укрытие, где и проводил большую часть времени и где его довольно часто навещал тот пригожий врач, о котором была уже речь.

Так было и на этот раз.

Роль случая на войне всегда велика как в удаче, так и в невезенье. Комиссар вышел из своего укрытия помочиться, и тут его настигла судьба. Какая-то уж совсем неподобающая для такого человека смерть, не правда ли?

Как теперь подумаешь, по-своему, это была фигура трагическая. Кто знает, то ли он не смог приспособиться к новой обстановке, ожидавшей его в нашем полку, то ли не пожелал. Склоняюсь к последнему, потому что он явно принадлежал к тем людям, которые, однажды освоив линию поведения, придерживаются ее до конца. Очевидно, он был из тех людей, которые считают, что они никогда не ошибаются.

Его принципиальность проявлялась прежде всего в суровости. При этом одной из составных частей этой принципиальности было сильное чувство недоверия, которое порой наносило ему очень болезненные удары, потому что нередко он доверял тем, кто его подводил, а люди, которым он не доверял, часто как раз и оказывались достойными доверия. Он непоколебимо верил, что с самого начала войны Красная Армия в силах бить фашистов на их собственной земле, и, очевидно, наше непрерывное отступление он переживал тяжелее, чем кто-нибудь другой. Но и тут он явно не мог допустить, что ошибался, не мог найти убедительного объяснения происходящему и отсюда твердой линии поведения, которое служило бы поддержкой ему самому и другим. Оставалась все та же строгость, неослабевающая суровость и пугающее недоверие. Все это ставило комиссара на особый уровень, делало его выше других. Его боялись все, включая и командира полка Пожалуй, он понимал свою обособленность, и это еще больше усиливало его разочарование. Наверно, именно это толкало его искать человеческой близости там, где меньше всего можно было от него ожидать: у женщины.

Наверняка, суровость, которую он называл революционной, была необходима и обусловлена к тому же недоверием, а его верность принципам заслуживала уважения. Хотя, с нашей точки зрения, все это было каким-то внешним и абстрактным, потому что в нас и наших сердцах он разбирался не больше, чем коза в аптеке. К нам он относился соответственно освоенной им теории и своим убеждениям, как к явлению, лишенному живой плоти.

Его похоронили отдельно. На холмике, под одинокой молодой-березой.