Прощание - Вера Кобец

— Наверное, пруд был в той, отгороженной части. Не удивлюсь, если засыпали. Или Наполеон померещился. Ты просто не представляешь, как я ему поклонялся. С детства и лет до шестнадцати. Каждый вечер торжественно повторял «Воздушный корабль». Иногда даже слезы катились.

— Именно это ты рассказал мне, когда пошел провожать от Дурасовых. Когда смотрели картины, когда потом пили, сидел в углу и приглядывался. Подойти не решался. А может, соображал: стоит — не стоит. Как уж там думал, не знаю. Но неведомые подсчеты выдали положительный результат. Я уходила с Поповским, но тут ты вдруг выскочил и схватил за рукав: «Нет, провожать вас буду я». Все это показалось забавным, но скоро сменилось скукой. Ты бубнил что-то про свои неудачи, я машинально сказала «мы все глядим в Наполеоны», и вот тут тебя понесло. Увлекся, начал размахивать руками. Потом спохватился, поправил очки и снова сделался чопорным отличником-аспирантом. Извинился и за себя, и за Наполеона. А когда мы дошли до Фонтанки, я уже точно знала, что ты сделаешь мне предложение и я выйду за тебя замуж.

— Назло себе?

— Нет. Просто чтобы найти хоть какую-то точку опоры.

— И что ж? Нашла ее?

Твердо решив быть честной, я помедлила:

— Пожалуй, нет.

— Хм… девочку учили говорить правду и только правду, — задумчиво протянул Макс. — Впрочем, и возразить-то нечего. Я тоже не могу сказать, что наши шесть лет пролетели, как дивный сон, но мы ведь и появились на этой грешной земле для жизни, а не для… сладостных сновидений.

Слушая эти не слишком оригинальные рассуждения, я подкидывала носком сапога опавшие листья и думала, что ведь мне всего двадцать семь, но уже никуда не спрятаться от противного ощущения стремительно и впустую протекающего между пальцами времени. Кажется, что я лет сто уже живу на свете, да и не живу вовсе, а так, функционирую: звоночки звенят, что-то крутится, что-то щелкает. На работе я введена в разряд «знающих и опытных», от носа к углам губ пролегли две морщинки; пора знакомиться с массажем и питательными масками. «В нашем возрасте проморгать год — потерять десять», — всегда повторяет моя напарница по редакции Даша Суворова. Вообще-то, она окончила школу, когда я пошла в первый класс, но обе мы об этом искренне не помним. Недавно разойдясь с мужем, Даша активно готовится к новому браку. «Освобожденная от иллюзий, я стала стройнее и могу кое-что себе позволить», — говорит она, с удовольствием налегая на пирожные.

— Подожди, Нулька, — Макс крепко держал меня за руку. — Здесь, да, точно, здесь мы встретили тогда эту пару.

— Какую?

— Ты должна помнить. Она была беременна, а он — с восторгом нес груз ответственности.

— И в чем это выражалось?

Макс искоса посмотрел на меня.

— Знаешь, ты бесподобна. Успехи по службе достались тебе более чем заслуженно.

Саша Ломакин, собравшийся светски отметить свой день рожденья, был старым врагом-другом Макса еще с университета. Курсе на третьем они стали соревноваться, то бишь соперничать. Оба метили в аспиранты к Илье Аркадьевичу Кондрашову, а ясно было, что двоих Кондратов взять не сможет. Потом все-таки взял, но они уже не могли успокоиться: продолжали толкаться — хотя и дружить продолжали. Женился Сашка на серьезной, но преданно глядевшей ему в рот Оле Козицкой. Думаю, как раз глядя на них, Макс и надумал на мне жениться. На той вечеринке, где мы познакомились, я была лет на пять моложе всех и в целях безопасности играла в благоговейное отношение к «старшим товарищам». Через неделю после наполеоновских проводов Макс привел меня в гости к Ломакиным, и преданная Оля разглядела во мне что-то, очень ей не понравившееся, и, по-моему, даже пыталась «открыть Максу глаза», но тот отмахнулся, а потом искренне забыл об этом разговоре. Я же все время чувствовала исходившую от Оли враждебность и в первые месяцы после свадьбы из кожи лезла, пытаясь растопить холодок и стать своей в их мирке. Потом поняла, что нужно переменить тактику. Пусть не я завоевываю их, а они меня. Ценят успех? Хорошо, я добьюсь успеха На поверхностном уровне это вполне достижимо. Что вы сказали — самонадеянно? Но оказалось, что я как раз рассчитала все очень правильно. Мое продвижение на телевидении вызвало почтительное одобрение Макса (это было смешно, и я это прощала) и полностью изменило мое положение в компании. Но это была пиррова победа. К этому времени я почти наизусть знала и Сашу с Олей, и Рысевичей, умела справляться с любыми поворотами в их отношениях и с улыбкой терпела их всех как составляющую своей супружеской жизни. «Макс молодец. Какую жену воспитал!» — говорил Сашка в подпитии. — «А я сплоховал! Хотя разве тут можно кого-то винить? Ольга всем хороша, но размаха в ней нет». Все смеялись. Ада Рысевич опускала ресницы, томно затягивалась сигаретой. Оля сидела тут же, улыбалась. Расходились в приятнейшем ощущении хорошо проведенного вечера.

— Пан профессор Коханьский — действительно шишка? — спросила я, глядя на Макса, сосредоточенно перебирающего галстуки.

— Шишка. И я очень хотел бы получить от него приглашение поработать у них в Варшаве.

— Жалко, что день рожденья не у тебя, а у Сашки.

— Ничего, я свезу его в Петергоф.

— А Сашка — куда?

Он хотел что-то ответить, но промолчал, а на меня напала вдруг бесшабашность. Надев красное с желтым платье, сшитое исключительно для курорта, я словно сменила кожу. «Шампанское бросилось в голову до того, как откупорили бутылку», — говаривала в таких случаях Даша Суворова. Макс с выбранным наконец галстуком посмотрел на меня удивленно:

— Может, ты лучше наденешь то, в чем была на кондратьевском юбилее?

— Ни за что, — щелкнула я его по носу. — Сегодня жара, как в Сочи. Хоть таким способом почувствую себя на юге.

Максинька сразу сник, с фальшивой сосредоточенностью начал что-то искать в шкафу. Ну зачем я его довожу? Ведь что бы там ни было, дураку ясно: сейчас ему нелегко.

Мы приехали, когда все были в сборе. Не хватало одних только франко-поляков.

Дверь на балкон стояла распахнутой. Где-то вдали играл духовой оркестр. Уставленный тарелками и бутылками стол был придвинут к стене: все сделано для организации приема «на европейский лад».

— Как в кино, — подмигнула я Сашке, взяла стакан сока и отошла в уголок. Точка для обозрения площадки оказалась правильной, композиция кадра возражений не вызывала. Стоя около книжных шкафов, Илья Аркадьевич что-то рассказывал Косте Глотову и милейшей, хотя и удручающе длинноносой Аде Рысевич, броско задрапированной в платье типа «огни фейерверка». В углу на широком зеленом диване Боря Рысевич развлекал байками Костину жену Юлю и Машу Амелину. Маша была несравненно эффектнее Юльки, но они замечательно дополняли друг друга, и жаль было, что в данный момент я оказалась единственной зрительницей «прелестной картинки». Углубившись в свои наблюдения, я не заметила, как ко мне подошел именинник. Вид у него был очень решительный.

— Вот что, — с места в карьер начал Сашка, — кончай-ка ты есть Макса поедом. Ни с какой бабой он не крутит и на станцию едет работать, а не разлеживаться на пляже. Ему надо наверстывать, и он это прекрасно понимает.

— Наверстывать?

— Нуля, не надо ломать комедию. Да! Был у него роман с Машкой Амелиной. Был. И в Мысино он с ней ездил. Но все давно кончилось. Кончилось, потому что он понял, как ты ему необходима. И теперь думает только о том, чтобы все наладить. И о работе, конечно.

Маша Амелина… Никогда не пришло бы в голову. А в общем, ситуация классическая: даже и догадавшись первой, что-то жена все равно узнает последней. Маша Амелина. Эффектна — и здесь же, под боком, в соседней лаборатории. Работе не мешает, наоборот, стимулирует. Больше всего раздражало, как он суетился, начинал вдруг оправдываться, что-то объяснять. Заночевав после банкета у Рысевичей, просил Аду звонить мне, подтверждать, что он там. А впрочем, разве все это имело значение? Звонок — и…

Bon soir, добрый вечер, профессор Коханьский, очень приятно, professor speaks English, я говорю и по-русски, моя жена Одиль, I’m so glad you could come… Вертелись вокруг Коханьского очень по-нашенски. У Оли пылали щеки. Ломакин, не переставая, похлопывал бедного пана по длинной сутулой спине. Борька, вечно считавший себя чем-то обделенным, старался держаться независимо и явно расстраивался, что никто этого не замечает. Когда общие восклицания потеряли уже вообще всякий смысл, над путаницей междометий вдруг взмыл голос Ады, заговорившей с профессором на прекрасном французском, но слишком громко и четко, как гид, обращающийся к стаду туристов. Это было так неожиданно, что все замолкли и принялись напряженно смотреть ей в рот. Ситуация складывалась преуморительная, и как раз в этот момент Макс сумел подойти к несколько ошалевшей пани Коханьской и увлечь ее (молодец!) к столу с закусками. Прекрасно, значит, не зря мы все-таки пришли! Чувствуя себя на голову умнее и прозорливее всех собравшихся, я приготовилась уже вежливо проскучать весь вечер, но тут Илье Аркадьевичу удалось наконец нейтрализовать Аду какой-то шутливой фразой, все рассмеялись, вздохнули свободнее, снова разбились на группы, и я увидела незнакомую девушку в джинсах. Широко улыбаясь, она весело и с любопытством оглядывала присутствующих, а я смотрела на нее, словно на диво дивное. Чем, собственно, эта юница так отличалась от прочих, собранных в этой комнате молодых женщин? Столкнувшись со мной взглядом, она шутливо развела руками: