Спокойствие - Аттила Бартиш

— Знаю, — сказала она.

— Лучше было, пока мы ничего не знали наверняка, — сказал я.

— Реальность всегда лучше, — сказала она.

— Конечно, — сказал я. — Единственное, что больно, ведь этот смычок был моей идеей.

— Скорее всего, она не вспомнила об этом, — сказала она.

— Конечно, — сказал я. — И еще паршиво, что наш отец помог ей выехать. Обидно, что она не рассказывала о нем.

— Глупость. В последний раз она видела вашего отца тогда же, когда и ты. Завидуешь, что у нее хватило смелости сесть на грузовой корабль?

— Я не завидую, а знаю, что наш отец помог ей выехать. Последние десять лет он высылает месячное содержание.

— Тебе неоткуда это узнать, — сказала она.

— Ну как же, есть откуда, — сказал я.

— Ах, да, — сказала она и затем спросила, как дела у мамы, а я сказал, в целом неплохо, только эта боязнь кремации меня уже достала, а еще мама снова поверила в Бога. Я допил чай и, стоя в дверях, снова спросил, если я все-таки поеду в Ниццу, поедет ли она со мной, а она сказала, никому из нас от этого лучше не будет, но потом поцеловала меня в лоб.

— Что это за шум, сынок?

— Это музыка, мама.

— Выключи немедленно. Я хочу спать.

— Успеете, завтра вам никуда не идти, мама.

— Я выброшу этот проигрыватель.

— Что вы прицепились? Завтра вы все равно ни о чем не вспомните, мама.

— Я не потерплю, чтобы ты так разговаривал со мной!

— Мы пятнадцать лет так разговариваем, почему же сейчас вы не хотите потерпеть? Принесите чашку чаю, послушаем музыку, а если выглянете в окно, увидите луну.

— Ты не человек! Ты такая же мразь, как и твоя младшая сестра!

— Старшая сестра. Могли бы уже запомнить, хотя бы ради меня. Кстати, а почему вы никогда не пытались покончить с собой, мама?

— Подонок! Лучше бы вы сгнили у меня в животе! Но Бог каждому воздаст по заслугам, послушай старую мать! Бог тебя покарает, сынок!

— Возможно. Пусть попробует. В самом деле, какого хрена вы не покончите с собой, мама?

— Убирайся из моего дома!

— С удовольствием, но тогда вы сдохнете от голода. Без меня вы даже кран неспособны открыть, мама.

— Сердце!.. У меня болит сердце!

— Успокойтесь, мама, у вас нет сердца. И у меня нет. У нас сопли вместо сердца. Сопли, поняли? Мы сдохнем от бесчувственности, сказал я, затем выставил ее из комнаты и приглушил проигрыватель, потому что на самом деле было громко, а мне надо было читать корректуру. Утром я проснулся от треска пластинки, видимо, лапку заело. Барахло эта “Тесла”, подумал я, потом оделся и еще раз просмотрел новеллу про психически больного священника, который с помощью крысиного яда, подмешанного в тесто для облаток, уничтожил всех прихожан. Сойдет для сельской местности, подумал я, приготовил маме завтрак, а обед поставил в холодильник.

— Когдатыпридешьсынок.

— Завтра вечером. У меня творческий вечер в одном провинциальном городке, мама.

— В последнее время ты уезжаешь уже каждую неделю.

— На деньги Юдит нам не прожить, мама. Суп разогреете, телевизор выключайте на ночь, сказал я и услышал, как она гремит цепочками. Потом я пошел пешком на Восточный вокзал и, когда выяснилось, что надо делать пересадку, хотел развернуться прямо у кассы.

С выступления я вернулся около полудня. Эстер по понедельникам работала до пяти, поэтому пару часов я бродил по улицам в районе вокзала, хотя по идее ненавижу Восточный вокзал. Точнее, я терпеть не могу нищету, выставленную напоказ. Ненавижу людей, которые, ссылаясь на бедность, крутятся возле дорожных баулов, не перевариваю мнимых больных, которые показывают просроченные рецепты трехлетней давности — при этом на нужные лекарства им всегда не хватает какой-нибудь двадцатки. Мне омерзительны бабки-пошептуньи, которые будут молиться за тебя, спаси и сохрани вас Господь, и всю вашу семью, а если у тебя нет мелочи, плюют тебе вслед, как будто бедность дает человеку право творить безобразия.

Уже довольно давно Восточный стал прибежищем для проходимцев, здесь собираются подпольные торговцы и сектанты-проповедники, мелкие фальшивомонетчики и калеки домашней выработки. Можно с первого взгляда отличить калек, собирающих в собственный карман, от тех, кто работает на хозяина. По форме шрама можно установить, какую руку или ногу отрезало станком, а какую отрубили топором на лесоповале, когда по румынским деревням, точно шаровая молния, пронесся слух, что можно поехать побираться в Будапешт за неплохие суточные. Прибывали целые составы со свежеобрубленными калеками. Иногда их привозили те же самые грузовики, что везли в Трансильванию или в Бухарест гуманитарную помощь. Затем эти толпы несчастных были расквартированы по подвалам в девятом районе, работодатель развешивал по шеям таблички “Я жертва Чаушеску”, а вечером забирал себе восемьдесят процентов дневной выручки плюс квартплату.

Уже довольно давно импортные калеки соседствовали в подземных переходах с местными калеками пенсионного возраста, с продавцами-тухлых-мандаринов и с продавцами-дешевого-постельного-белья. Здесь же можно было купить за полцены сигареты без акцизной марки и за четверть цены бракованный гонконгский будильник. Здесь открылись первые китайские палатки быстрого питания, и здесь же впервые можно было сыграть в шахматы на деньги с недавно освобожденными зэками. На мусорном бачке расстилали шахматную доску из дерюги, закуривали сигарету и ждали бесстрашных клиентов. Потенциальные жертвы обожали индийскую игру, кто-то в свое время был кандидатом в мастера спорта, но потом вмешалась Госпожа Фортуна, и на областных соревнованиях выиграла восьмилетняя Юдит Полгар. Зэки, в отличие от своих клиентов, знали о шахматах все, учитывая, что в тюрьме на Ваци практиковали довольно действенную педагогическую методику. Кто проиграет, выпивает литр воды, после третьей партии человек уже обдумывает, куда ходить пешкой, а то в глотку зальют следующую порцию прямо над расстеленной доской. И от шести-семи литров воды запросто можно отдать швартовы, желудок у человека становится, как дирижабль, одетый на водопроводный кран.

— Пожалуйста, господин. Что вы, какие пятьсот? Тысячу. Садитесь, пожалуйста, вот сюда. Не сюда, давайте расстелим на крышке мусорного бака и начнем — наивный клиент заранее предвкушает победу, ибо знаток древней индийской игры не может спасовать. Три партии с этим недоделанным, считай, ты оплатил счет за телефон. Но на восьмом ходу черный конь ге три бьет пешку и, собственно, конец. У бывшего мастера спорта в голове не укладывается, как такое возможно, а ему не хватает всего-то нескольких кружек воды, да трех сокамерников с пожизненным сроком.

— Как мило, из бака торчат две тысячные бумажки, — говорит полицейский, и сует одну в карман, поскольку он пришел собирать арендную плату. Затем он выбирает себе несколько менее тухлых мандаринов, пересчитывает калек, на этом пятачке тринадцать, а всего тысяча триста. С венгров мы не собираем, честь дороже жизни, но с этими вонючими румынами просто сладу нет. Дутеакасо, если не заплатишь, говорит он, потому что в буфете “Снабдимтуриста” он выучил несколько ключевых фраз: “отправляйсядомой”, “стофоринтов”, и все в таком духе. Я сказал, сутефоринт, или дутеакасо — и тычет резиновой дубинкой в давно просроченную табличку “Я жертва революции”. Сегодня он не в духе, утром на минуту зазевался и упустил цыганских наперсточников, стыд и срам. Пока он спускается по лестнице, поролоновый мяч исчезает, и ящики от бананов, переоборудованные под игровой стол, обрушиваются с полпинка. Контрабандисты невинно раскрывают баулы, набитые спортивными носками, и беззастенчиво заявляют, что пятьдесят пар носков принадлежат им, потому что они меняют их по три раза в день, и каждый раз — новые.

— Нам нравится, господин хороший. Чистые носки, чистое постельное белье и много будильников, чтобы не проспать поезд. А что, если вы оставите нас в покое? А взамен мы вам подарим пару кожаных перчаток. Господин хороший знает, сколько стоят такие перчатки? Даже за три тысячи вы не найдете таких в “Корвине”. Маленький фонарик — и готово, или мы перейдем на площадь Москвы.

Словом, тысяча плюс тысяча триста это две тысячи триста, за мандарины, скажем, двести, вместе две пятьсот, плюс около пятисот за карманный фонарик с мигающей подсветкой — всего три тысячи, и еще остаются карманники.

Только внизу, в подземном переходе, я вспомнил, что забыл в поезде гуманитарную тетрадь отца Лазара. Я не особенно жалел о ней, хотя обложка была ничего, симпатичная. Надо будет запастись бумагой “Чайка”, думал я. Возможно, тетрадь попадет в лучшие руки, думал я. К примеру, проводник будет вести дневник, думал я. Сегодня троих ошпарило дымом тепловоза, или что-то в этом духе, думал я. Боюсь, записки проводника, пестреющие орфографическими ошибками, больше понравятся Господу, чем мои высоколобые каракули, которые я старательно вывожу на “Чайке”, думал я. На небесах не любят дерьмо, зато его обожают здесь, внизу, думал я. Дерьмо мои рассказы, даже если отзывы на книгу, как правило, доброжелательные, думал я. Как правило, такие тетради прячут у себя в ящиках стола добропорядочные отцы семейств, думал я. Определенно в такие черные кожаные с металлическими уголками ежедневники они записывают: вчера я был на родительском собрании, а сегодня сказал официанту, что он случайно дал сдачу на пятьсот больше. А потом он с коллегами идет ужинать в ресторан. Ничего исключительного, это был корректнейший деловой ужин, после ужина в гардеробе он помогает коллеге надевать шубку из искусственного меха и понимает, что пропал. Он из тех, кто уже лет десять возмущается, что деловые ужины, как их показывают в вечерних субботних телепрограммах, часто заканчиваются в постели, но ведь жизнь — не такая, жизнь иначе устроена, дорогая моя. Не сердись, но все это выдумки, и вообще я не понимаю, что тебе так нравится в этих теленовеллах.