Госпожа Бовари - Гюстав Флобер

Но сборщик податей, обедавший там ежедневно, стал горько жаловаться на это соседство. Тогда Ипполита перенесли в бильярдную.

Там лежал он и стонал под толстыми одеялами — бледный, обросший бородою, с ввалившимися глазами, время от времени поворачивая голову, всю в поту, на грязной, покрытой мухами подушке. Госпожа Бовари навещала его. Приносила ему тряпки для припарок, утешала и ободряла его. Впрочем, у него не было недостатка в обществе, особенно в базарные дни, когда крестьяне вокруг него играли на бильярде, фехтовали киями, курили, пили, кричали, горланили песни.

— Как поживаешь? — спрашивали они, похлопывая его по плечу. — Эх, с виду-то неважен! Сам виноват. Надо было сделать то-то и то-то!

И ему рассказывали, как люди выздоравливали от совсем других средств, нежели те, коими его пользовали, и, в виде утешения, прибавляли:

— Ты уж больно примечаешь, где что болит. Вставай-ка лучше. Разнежился, ровно король! Ах ты, старый шут!.. Да от тебя, брат, неважно пахнет!

Заражение крови действительно распространялось выше и выше. Бовари сам был совсем болен. Он прибегал ежечасно, ежеминутно. Ипполит смотрел на него полными ужаса глазами и, рыдая, бормотал:

— Когда же я поправлюсь?.. Окажите божескую милость!.. Вот так беда пришла! Вот так беда.

И лекарь уходил, всякий раз предписывая больному диету.

— Не слушай его, парень, — говорила тетка Лефрансуа, — довольно они тебя мучили! Еще хуже ослабнешь. На, ешь! — И приносила ему супу пожирнее, ломтик жареной баранины, сала кусочек, а иногда и небольшой стаканчик водки, который, впрочем, у него не хватало храбрости поднести к губам.

Аббат Бурнизьен, прослышав об ухудшении в состоянии больного, просил, чтобы его допустили с ним увидеться. Начал он с того, что пожалел о его болезни, заявив в то же время, что надобно сему радоваться, ибо такова воля Господня, но и неотложно воспользоваться этим случаем для примирения с Небом.

— Ведь ты, — говорил священник отеческим тоном, — пренебрегал-таки своими обязанностями. Часто ли тебя видели на церковных службах? Сколько лет уже не был ты у причастия? Я понимаю, что работа и сутолока жизни могли отвлечь тебя от забот о душе. Но теперь время подумать о спасении. Не отчаивайся, однако; я знавал великих грешников, которые, готовясь предстать пред Господом (твой час еще не скоро придет, я это знаю), молили Его о милосердии и умирали с упованием на Бога. Будем надеяться, что и ты, подобно им, послужишь нам добрым примером. А из предосторожности все бы лучше утром и вечером читать «Богородице Дево, Радуйся» и «Отче наш»! Делай это, умоляю тебя! Ради меня делай! Меня лично этим обяжешь. Ну что тебе стоит?.. Обещаешь ли?

Бедняга обещал. Священник заходил несколько дней подряд, беседовал, кстати, с трактирщицей и даже рассказывал анекдоты, пересыпанные шутками и каламбурами, непонятными Ипполиту. Потом, как только позволяли обстоятельства, снова переходил к вопросам религии, принимая соответствующий вид.

Рвение его, по-видимому, увенчивалось успехом: стрефопод выразил желание сходить, если выздоровеет, на богомолье к Богоматери Скорой Помощи, на что Бурнизьен ответил, что не видит к тому никаких препятствий, лишняя предосторожность никогда не мешает: «Ты ничем не рискуешь».

Аптекарь негодовал на то, что он называл «поповскими происками»; они задерживали, по его уверению, выздоровление Ипполита. Он твердил госпоже Лефрансуа:

— Оставьте его! Оставьте! Вы понижаете его моральную энергию вашим мистицизмом!

Но добрая женщина не хотела слушать. От аптекаря все и пошло. Из духа противоречия она повесила даже над изголовьем больного полную кропильницу с буксовой веткой.

Между тем как хирургия, так и религия казались равно бесполезными: непобедимая гангрена поднималась все выше, от конечности к животу. Сколько ни разнообразили лекарств, сколько ни меняли припарок, мускулы с каждым днем слабели и отказывались служить, пока наконец Шарль не кивнул утвердительно головой, когда старуха Лефрансуа спросила, нельзя ли ей, ввиду отчаянного положения Ипполита, пригласить из Невшателя господина Канивэ, слывшего знаменитостью.

Доктор медицины, пятидесяти лет от роду, с положением, уверенный в себе, — этот коллега не постеснялся презрительно рассмеяться, когда открыл ногу, охваченную до колена гангреной. Объявив тотчас же начисто, что ее следует ампутировать, он пошел к аптекарю ругать тех ослов, которые могли довести несчастного человека до такого состояния. Тряся Гомэ за пуговицу сюртука, он ревел в аптеке:

— Вот вам парижские выдумки! Вот вам новейшие идеи столичных господ изобретателей! Все эти новшества, как лечение косоглазых, хлороформирование, дробление камня, — целая куча чудовищных безобразий, которые правительство должно было бы запретить! Хотят быть всех умнее и пичкают вас лекарствами, не заботясь о последствиях. Мы простые люди, не ученые, не гении, не великодушные мечтатели; мы люди дела, наше дело — лечить, и нам не придет в голову оперировать здорового человека. Скажите пожалуйста: выпрямлять кривые ноги! Да разве можно выпрямить кривую ногу? Ведь это все равно что выпрямить спину горбатого.

Гомэ страдал, слушая эти речи, но скрывал свое неудовольствие под любезною улыбкою, — нужно было ухаживать за Канивэ, чьи рецепты доходили иногда и до Ионвиля; поэтому он не взял на себя защиту Бовари, не позволил себе даже ни одного замечания, поступился принципами и пожертвовал своим достоинством более насущному интересу — коммерции.

Достопамятным событием в жизни местечка была эта ампутация ноги, произведенная доктором Канивэ! Все обыватели в тот день поднялись спозаранку; большая улица, запруженная народом, приняла какой-то зловещий вид, словно ждали смертной казни. У мелочного торговца толковали о болезни Ипполита. Лавки не торговали, а госпожа Тюваш, жена мэра, не отходила от окна, ожидая с нетерпением приезда оператора.

Он приехал в собственном кабриолете, которым сам правил. Оттого что правая рессора осела под тяжестью его тела, экипаж несколько накренялся на ходу. Рядом с ним на сиденье стоял большой ящик, покрытый красным сафьяном, с тремя ярко блестевшими медными застежками.

Влетев как вихрь в ворота «Золотого Льва», он громко крикнул, приказывая отпрячь лошадь; потом сам пошел на конюшню посмотреть, ест ли она овес; приезжая к больному, он всегда прежде всего занимался своей кобылой и своим экипажем. По этому поводу даже говорили: «Ах, Канивэ — чудак!» И еще больше уважали его за эту непоколебимую самоуверенность. Скорее вымерла бы вся вселенная до последнего человека, чем доктор изменил бы малейшей из своих привычек.

Явился Гомэ.

— Я на вас рассчитываю, — сказал доктор. — Все готово? Итак, в поход!

Но аптекарь, краснея, заявил, что он слишком впечатлителен и, пожалуй, не вынесет присутствия при операции.

— Когда присутствуешь в качестве простого зрителя, — говорил он, — то воображение, знаете ли, особенно разыгрывается! К тому же у меня нервная система так…

— Ба! — прервал Канивэ. — Вы мне кажетесь скорее склонным к апоплексии. Впрочем, меня это не удивляет; вы, аптекари, проводите всю жизнь по уши сидя в вашей стряпне, и в итоге это должно влиять на ваш темперамент. Взгляните-ка на меня: встаю ежедневно в четыре часа, бреюсь холодной водой (и никогда не зябну), не ношу фуфайки, не знаю насморка, машина работает исправно! Ем то и се — что под руку попадется, — живу как философ, по воле случая. Вот почему я не так изнежен, как вы, и мне совершенно безразлично, резать ли живого христианина или первую попавшуюся дичь. После этого говорить о привычке!.. Привычка!..

Не обращая внимания на Ипполита, которого прошибал пот под одеялом, собеседники разговорились; аптекарь сравнивал хладнокровие хирурга с хладнокровием полководца; это сравнение льстило Канивэ: он распространялся без конца о требованиях своего искусства. Для него оно было святыней, слишком часто попираемой его собратьями по ремеслу. Наконец он обратился к больному, осмотрел бинты, принесенные Гомэ, те самые, что появились уже перед первой операцией, и попросил, чтобы кто-нибудь подержал больному ногу. Послали за Лестибудуа, а Канивэ, засучив рукава, прошел в бильярдную. Аптекарь остался с Артемизой и трактирщицей — обе были белее своих фартуков и поминутно прикладывали ухо к двери.

Бовари между тем не смел выйти из дома. Он сидел внизу, в столовой, перед холодным камином, опустив голову на грудь, сложив руки, с остановившимся взглядом. «Какая неудача! — думал он. — Какое несчастье!» А между тем ведь он принял все мыслимые меры предосторожности! Тут вмешался рок. Тем не менее если Ипполит умрет, он будет его убийцей. И какие доводы мог бы он представить в свое оправдание, как ему отвечать на расспросы пациентов? Быть может, однако, он допустил в самом деле какую-нибудь ошибку? Старался припомнить и не находил. Но ведь ошибались и самые знаменитые хирурги. Только этому, разумеется, никто не поверит! Напротив, на смех подымут, лаять станут! Пойдут пересуды до Форжа, до Невшателя, до Руана — повсюду! Как знать, быть может, и коллеги против него выступят. Неизбежна полемика; придется оправдываться в газетах. Ипполит сам может затеять тяжбу. Шарлю представлялось, что он уже опозорен, разорился, погиб. И его фантазия, осаждаемая бесконечными предположениями, колебалась среди них, как кувыркается в волнах пустая бочка, уносимая течением к морю.