По волчьему следу (СИ) - Демина Карина

- …а деньги появилися… хотела спросить, откудова… - голос был монотонным, и сама она начала покачиваться взад-вперед, будто себя убаюкивая. – Но разве ж к нему подойдешь? Еще подумала, что не доведут до добра… а он поласковел. Аньке вона часики поднес. Мне – платок… глаза б мои его не видели, но платок хороший, не нашенский, шелковый и с ружами. Красивый… я его спрятала.

- Зачем?

- Так… на похороны. Будет срок, повяжут. И лягу в гробу красивая… - она даже зажмурилась, представляя себе этакую картину. – Господи, прости… а после-то ушел. Сказал, мол, что работа. Что лес валить поедет. На пару деньков. Ага… какой лес, когда он давно забыл, с какой стороны за топор браться. Дрова-то мы с Анькою кололи… но ничего, молчу. Ушел и ладно, главное, в доме тихо стало… Анька-то девка хорошая. Мои вон разъехалися, кто куда. И меня звали, старшие особливо, но куда я от родных мест-то? И жили мы с Анькой вдвоем. Дом-то крепкий еще. Только вот крышу сладить надобно. И забор совсем уж покосился…

- Он ушел и не вернулся? – Бекшеев повернул мысль женщины в нужную ему сторону.

- А… да… ушел тогда… аккурат на Благовещение. И все-то… мы день прожили, два… после-то Анька беспокоиться стала. Мол, сгинул. Я уж ей и так, и этак, чтоб тихо сидела, а все одно поперлася. Заявление вона написала. И толку-то?

Толку от заявления и вправду не было.

Принять приняли, да только не подшили и дела не завели, а сунули в папку с бумагами, которыми, как подозревал Бекшеев, следующей зимой печь растапливать станут.

Ну да…

- Спасибо, - сказал он. – А с вашей невесткой я могу поговорить?

- С Анькой?

- Если у вас другая имеется…

- Какая другая? – возмутилась Алевтина Касьяновна. – Одна у меня невестка! Чай мы не нехристи какие… а чего с нею говорить? Она-то тихая, дурковатая стала. Небось, отшиб ей Гришка чего. И брюхатая. Вы с нею поговорите, а она дитя скинет…

- Мы осторожно, - Бекшеев выдавил улыбку. – Надо заявление будет оформить. И показания. Чтобы, как срок выйдет, можно было признать вашего сына мертвым.

Она хмурилась, не понимая.

- Ребенок родится, - разговор с людьми давался тяжело, но Бекшеев заставил себя улыбаться. – Надо будет на что-то растить. А если отец погиб, то по закону ребенку пенсия положена. По потере кормильца.

- Да? – в глазах блеснула искра интереса. – Большая? Небось, еще когда…

Но губу прикусила.

Она была прижимиста по натуре, и теперь мысль об этих, далеких, но возможных-таки деньгах, не отпустит её.

- Но нужны показания вашей невестки. И подпись её. А я со своей стороны поспособствую, чтобы пенсию назначили побыстрее. Сперва признаем без вести пропавшим, а там, после уже… ввиду обстоятельств…

- Приведу, - величественно кивнула Алевтина Касьяновна.

- И вещи его нужны будут. Какие-нибудь, желательно, ношеные. Такие, чтобы постоянно носил. И чтобы не стирали их…

- Как не стирали?!

- Сойдут сапоги старые, если никто больше не надевал. Сумка? Ремень? Хоть что-то…

Снова кивок. И хмурый взгляд:

- А… вы часом его не отыщете?

И спросила этак, с подозрением.

- Вряд ли, - Бекшеев подозревал, что отыскать исчезнувшего Григория Касьяновича не выйдет при всем его желании.

А желания было немного.

- Скажи, - Тихоня поднялся, чтобы выбросить сломанное перо в мусорную корзину. – Почему у меня такое ощущение, что я в нужник нырнул? Вроде ж нормальная бабка, а…

Он потер шею.

- А слушаешь и…

- Люди, - устало ответил Бекшеев. – Это только третья…

Из тех, чьи заявления отыскались в запыленном ящике, аккуратно собранные в папку. И собраны они были Селюгиным. Странно, что вовсе не сожгли.

- Кто там следующий? – поинтересовался Бекшеев.

- Так… сейчас, - Тихоня выглянул в коридор.

Бледная, что тень, девушка. Тонкая и высокая. Некрасивая, и старый костюм, явно перешитый, перелицованный и не единожды, подчеркивал худобу и неженскую ровность фигуры.

Елена Мазаева.

- …брат, - голос у нее был шелестящим и настолько тихим, что приходилось вслушиваться в каждое слово. - …вернулся…

И снова почти то же самое.

- Он старался. Очень. И пить бросал. И в храм ходил. Молился. И еще вот на курсы записался. Вечерние. У него права были, планировал устроиться…

Но срывался и запивал. И в хмелю дрался. Зло. Так, как может драться человек, который не знает, как еще выплеснуть скопившуюся внутри него ярость.

- …прощения просил. Мирился… потом понял, что тут, в Бешицке, ему работы не найти… думал уехать, но предложили…

Она, в отличие от Алевтины Касьяновой, и вправду горевала по бедовому, но все же брату.

- Понимаете, он хороший. Просто… тяжело. Папу убили… мама умерла. Я вот осталась. В школе работаю, учительницей. Он семью хотел, но как-то не складывалось, что ли… сказал, что ему предложили. Работу. И денег дали. Вот…

Елена вытащила из огромной сумки сверток.

- Я… кое-что потратить пришлось. На дрова…

- Когда он пропал?

- В ноябре. Денег принес… на дрова… у нас дом старый, много надо, чтобы прогреть. Он и стены конопатил, и утеплял. А все равно холодно… квартиру хотел купить. И откладывали… мне вот предложили. От школы. Служебное.

Она робко улыбнулась, стесняясь этакой удачи.

- А он уехал…

В свертке оказались купюры, гладкие, новые почти.

- Вы… позволите? – Бекшеев протянул руку. И Елена доверчиво вложила в нее сверток. – А ваш брат не рассказывал, что за работа?

- Нет. Я спрашивала. Я… я подумала, что он ввязался во что-то нехорошее… тут иногда… неспокойно… и говорят, всякое говорят. Я не верю. Он хорошим был.

Наверняка.

И она до сих пор чувствовала боль утраты. И надеялась робко, что брат вернется, что он на самом деле ушел и, допустим, потерялся.

С людьми ведь случается.

- Опись составь, - велел Бекшеев. – Сколько здесь?

- Я… сейчас пересчитаю…

Вспыхивает румянец, и рука тянется к купюрам.

- Не трогайте. А еще вещи брата будут? Такие, желательно… - он объясняет уже не в первый раз, но сейчас Бекшеева понимают легко.

- Жалко девчонку, - Тихоня осторожно заворачивает деньги в тряпицу и глядит этак, выжидающе.

- Я потом дам. Отнесешь ей под расписку. Скажешь, чтоб тратила. Что… наследство. Ну и вообще…

Бекшеев с тоской поглядел на дверь.

Рабочий день обещал быть длинным.

- …а я ему говорила, что нечего бока вылеживать! Семью кормить надобно… - у этой женщины голос был громким и на редкость неприятным. Он ввинчивался в голову, порождая знакомые всполохи боли. Пока слабые, но еще немного, и станет плохо. – А он мне… и бросил! Сбежал! Небось, с дружками своими… как жрать в три горла, так это он могёт, а как работать…

…хороший мальчик, очень хороший… умница такая. А талантливый! Но связался… говорю, эта девка его до беды довела! Я сразу, как увидела, так и поняла, что ничего-то с ней не будет. Где это видано, чтобы ради какой-то девки мать родную бросил? Я его растила, ночей не спала… - она говорила быстро, причитая, но с возмущением. – Записку оставили, мол, уезжают в лучшую жизнь! А какая лучшая жизнь без матери-то? И позвонил… когда? Да вот дней десять тому… о здоровье не справился даже! Я ему говорю, что у матери от горя сердце прихватило! А только смеется, мол, не такая я и больная! Я же больная!

И крестится, наклоняется, массивной грудью почти ложась на стол. Бекшееву даже начинает казаться, что сейчас стол этот, единственная преграда между ним и массивной этой женщиной, не выдержит её напора.

- У меня ноги отымаются! Руки не подымаются! Вы уж его найдите… найдите и просовестите да так, чтобы все-то слышали! Каков сыночек! Бросил матушку… ради кого? Ради…

Имя вычеркивается.

Хотя, конечно, проверить надо… или нет? Сомнительно, чтобы госпожа Красовская сына с кем-нибудь да перепутала.