Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов

Поэтому поражение Шараповой в полуфинале Пасифик Опен показалось не спортивной неудачей, а ниспадением, даже грехопадением. Эти два нуля в счете - какие-то срамные дыры. "Два нуля" - знак уличных сортиров. В "Братьях Карамазовых" девочку мучают, запирая ее в нужнике, вымазывают калом. Будто парашютные постромки подрезали, и тело бессильно упало на землю. Отменен полет - и впечатление, что рухнула система Кеплера, планеты сошли с орбит. Космическая катастрофа, гнусно восторжествовавший дух тяжести, окончательная победа материи, которая и есть смерть. Возникает ощущение поруганности - и не спортсменки Шараповой, нет, играть ей и играть! - но самой красоты, гармонии, небесного полета.

Вспоминаются приличествующие случаю стихи (из вариантов к очень молодому Пастернаку):

Вчера, как бога статуэтка,

Нагой ребенок был разбит.

Плачь! Этот дождь за ветхой веткой

Еще слезой твоей не сыт.

.....................................

О, запрокинь в венце наносном

Подрезанный лобзаньем лик.

Смотри, к каким великим веснам

Несет окровавленный миг!

И рыцарем старинной Польши,

Чей в топях погребен галоп,

Усни! Тебя не бросит больше

В оружий девственных озноб.

Великолепна здесь ассоциация с рыцарством как образом заповеданного служения, высоких и чистых обетов. Ба, так это ведь латы носит Мария Шарапова, а не теннисную тунику! Рыцарство, рыцарственность - и девственность: неразделимая цепь.

Пастернак потом эти стихи переделал, в них появилось "двое", как и положено в соответствующих житейских ситуациях. Появилась такая концовка, указующая на дальнейшее естественное движение по земному полю:

Обоим надлежит отныне

Пройти его во весь объем,

Как рашпилем, как краской синей,

Как брод, как полосу вдвоем.

Что значит "вдвоем"? В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань. Маше не идет стоять в ряду, ее спорт - в сущности, случайность фактического плана, "феноменологическая редукция". Теперь же она навсегда в ряду - Дементьевой, Мыскиной, Кузнецовой, Бовиной, Петровой - Ивановой, Сидоровой. Я никого не хочу обидеть, всё это замечательные, не менее заслуженные спортсменки, их феномен был уже назван "русской революцией", но Шарапова не революция русская, а какое-то русское возрождение, еще больше - воскрешение, воскресение. Так хотелось думать.

Но для того, чтобы знать, что воскресло в Марии Шараповой, нужно знать, что умерло в России. Умерло - ее, России, тело. Обломов умер Илья Ильич. Да и не жил он никогда.

Гончаровский "Обломов" - очень смелое сочинение, книга, написанная вопреки всем требованиям жанра, и не романа даже, а книг как таковых. Этой книги, "Обломова", в принципе не должно быть, ее нельзя написать. Она и не написана: "Обломов" - не сильная проза. Но это очень сильный, смелый, дерзкий, как сейчас говорят, проект. Некая не художественная, а метафизическая удача.

Художественное построение, говорят, должно быть кольцом, но так, чтобы конец не совпадал с началом, чтобы ощущалось это несовпадение. В "Обломове" же происходит полное совпадение, потому что самого романа, сюжета, действия нет. Эта книга написана как бы по ошибке, и ошибка подчеркивается: роман о том, что не вышло романа, причем не только в смысле любовной интриги, а романа как такового. Книги нет, как не было жизни, жизнь Обломова равна смерти, он и не жил.

Гончаров, повторяю, писатель не сильный, Писемский, например, много сильнее. Но Обломов - некая вечная удача. Обломовщина - бессмертное слово. Достоевский как ни нажимал на свою карамазовщину, а ничего, так сказать, терминологически равного не вышло.

При этом было бы ошибкой - грубой, хотя и понятной - считать Обломова русским архетипом. В сущности никакой русской специфики тут нет. Обломов - не русский. Обломов - это бытие, сартровское бытие-в-себе.

"...бытие несотворимо. Но отсюда нельзя заключить, что бытие себя творит. Это предполагало бы, что оно предшествует себе. Бытие не может быть causa sui наподобие сознания. Бытие есть само по себе. Это означает, что оно - не пасссивность и не активность. И то, и иное - понятия человеческие и обозначают способы и орудия человеческого поведения (...) В применении к абсолюту эти понятия теряют всякое значение. (...) Густота в себе бытия находится по ту сторону активного и пассивного. Бытие также - по ту сторону отрицания и утверждения. ...бытие не прозрачно для самого себя как раз потому, что оно наполнено собой... бытие есть то, что оно есть (...) У бытия-в-себе вовсе нет внутри, которое противопоставлялось бы некоторому вне и которое было бы аналогично суждению, сознанию, закону. У в-себе-бытия нет сокровенного: оно сплошное (...) бытие изолировано в своем бытии (...) оно не поддерживает никаких отношений с тем, что не оно. Переходы, события, всё то, что позволяет сказать, что бытие еще не есть, - во всем этом ему в принципе отказано. Так как бытие есть бытие становления, оно находится по ту сторону становления. Оно есть то, что оно есть; это значит, что само по себе оно не может даже не быть бытием того, что оно не есть: оно не скрывает никакого отрицания. Оно - полная положительность. Оно, стало быть, не знает изменчивости. Оно никогда не полагает себя в качестве иного, чем иное бытие. Оно не может поддерживать никакого отношения с иным. Оно само безгранично и исчерпывается бытием. С этой точки зрения, оно в принципе ускользает от времени. Оно есть и, когда оно обваливается, нельзя даже сказать, что его больше нет, или, по крайней мере, сознание может его сознавать как уже не сущее, потому что оно во времени. Но само бытие не существует как недостаток там, где оно было: полнота позитивности бытия вновь образуется на месте обвала.

Сартр и говорит, что мир возникает в миг, когда бытие обрывается в ничто. А ничто у него - это сознание, по-другому - свобода. Человек потому и обречен на свободу, что он ничтожит, "неантизирует" бытие в любом акте сознания. Россия - Обломов потому, что в ней бытие не может стать миром, она остается равным себе бытием-в-себе. В нем, в ней ничего не происходит, даже ничего не уничтожается, только на месте травы появляется солярка, бытийственно неразличимые. Лучшее, что было написано об этом после "Обломова", - роман Татьяны Толстой "Кысь".

В доме вдовы Пшеницыной, куда в конце прибило Обломова, идут точно такие процессы:

"И на Выборгской стороне, в доме вдовы Пшеницыной, хотя дни и ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен в однообразную жизнь, хотя четыре времени года повторили свои отправления, как в прошедшем году, но жизнь всё-таки не останавливалась, всё менялась в своих явлениях, но менялась с такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь целые века море наносит или отступает от берега и образует приращение почвы".

Но приращения нет, объяснил Сартр, гора или море - качественно безразлично. Дом Пшеницыной не живет, не существует, он бытийствует.

Повторяю и подчеркиваю: Обломов - не русский человек в его главном архетипе, а сама Россия, то бытие-в-себе, с которым приходится иметь дело русским. Русскому, чтобы жить, приходится выбираться из-под горы, всегда наличного места погребения. Россия: гора, а из-под нее убегают мыши.

Не будем, что называется, русофобствовать: я уже вижу, как на кафедре теологии ДВГУ объявляют, что Парамонов призывает уничтожить Россию; тамошние теологи Сартра не читали. Ситуация бытие-в-себе и бытие-для-себя - универсальная, фундаментально онтологическая. Соблазн человеческой ситуации в том, что вылезать на свет, неантизируя бытие, не очень и хочется: много легче жить в социальной обыденности, чем в свободе, бытием быть проще, чем существовать, быть экзистенцией. Вообще бытие везде бытие, но в России бытие бытийственней, - труднее его неантизировать, вырваться из нерасчлененного единства чистого бытия, равного смерти, вылететь этакой жар-птицей, птицей-феникс: душой из горючей плоти. Вот Маша Шарапова стала таким фениксом, взлетевшим из русского костра. Я понимаю, что в России были Пушкин, Толстой и Достоевский, и много других достойных людей, выбравшихся из обломовщины, только гора эта - свалка, громоздящаяся до неба, по словам Сартра, то есть чистое бытие, равное смерти, - никак не уменьшается.

И Маша тем лучше Толстого и Достоевского, что она являет какой-то доступный, всем понятный, легкий образ русской удачи. Необыкновенно обаятельный, красивый русский образ. Глядя на нее, хочется быть русским.

Толстой с Достоевским - это не для всех; а Машу знают и любят все. Вспоминаются еще стихи: "Как будто будет свет и слава, Удачный день и вдоволь хлеба..." И не Маша она даже - а Надежда, Вера, Любовь.

Нынешняя неудача, вокруг которой шел наш разговор, - не космическая катастрофа, конечно, а только напоминание, что не будет легкой жизни ни для России, ни для Марии Шараповой. Праздник кончился, наступили суровые будни. Снова берем в руки лопаты и откапываем культурный слой.