Чужой среди своих 3 (СИ) - Панфилов Василий Сергеевич Маленький Диванный Тигр

Время до выписки тянулось гондоном, напузыривающимся водой из-под крана. Я успел съесть больничный завтрак, трижды попить чаю с разными разностями, и обойти, прощаясь, все палаты, а на часах нет ещё и десяти.

Вроде и взрослый… ну, условно взрослый человек, с некоторым жизненным опытом, но эта тянучка раздражает меня неимоверно — так, что ещё чуть, и истерика. Переборол не без труда, а тут ещё и Денис…

— Давай, что ли, адресами обменяемся? — чуть стесняясь, предложил он.

— Ну… — я чуть помедлил, а он, кажется, понял это по своему, насупившись и расстроившись.

— Стоп! — я поднял руку, ладонью как бы останавливая ещё несказанные слова, — Выслушай сперва. Я еврей…

— Да дослушай ты! — снова останавливаю не сорвавшиеся слова, видя прекрасно, что он хочет сказать что-то про интернационализм или нечто подобное.

— Я еврей, — продолжаю, и, чуть усмехнувшись, продолжаю, — и очень может быть, что в скором времени перестану быть евреем советским.

— А-а… — он будто сдулся, и, пригладив волосы, опустился на соседнюю койку с потерянным видом. Благо, в палате мы одни — Лёшка у девчонок, валяет дурака, или как он считает — производит впечатление, а малышня затеяла какую-то сложную игру, с таинственным видом перемещаясь по коридорам, палатам и подсобным помещениям.

— А… ну, почему вы? — выдавил наконец он, и я будто наяву увидел, как в его голове прокручиваются шестерёнки мыслительных процессов, скрежеща о надолбы пропаганды, льющейся в уши с раннего детства.

— Ты действительно хочешь поговорить об этом? — я внимательно гляжу на парнишку.

— Ну… — он задумывается и мотает головой, — н-нет! Я…

Не сказав ничего больше, он вышел, сутулый и потерянный. Губы у меня перекривились в горькую усмешку — сколько ещё такого впереди…

— В следующий четверг в поликлинику зайдёшь, — не поднимая головы, сообщил врач, специальным медицинским почерком заполняя карточку, — там видно будет, нужно тебе больничный продлять, или нет.

— Держите! — передав документы матери, он, тут же потеряв к нам интерес, махнул рукой в сторону двери.

— Я тебя здесь подожду, — сказала мама, присев на стульчик в коридоре и обмахиваясь бумагами.

— Угу… да я быстро! — коснувшись её щеки губами, я поспешил к себе в палату, забрать вещи.

— А! Мам, документы дай, — попросил я, вернувшись, — в отделении могут попросить.

— Могут, — вздохнула она, тяжело вставая, — так что я лучше с тобой схожу, быстрее будет.

В палате я, ещё раз попрощавшись со всеми, подхватил было рюкзак и пошёл на выход.

— Постой! — окликнул меня Денис, кусая губы и собираясь, как перед ответственным боем, — Я… дай мне всё-таки адрес!

— Чего улыбаешься-то? — поинтересовалась мама, когда мы вышли наконец из больницы и побрели к остановке.

— Так, — ответил я неопределённо, — просто обнаружил, что люди, оказываются, могут быть лучше, чем я о них думаю.

Не ответив, мама кивнула чему-то своему, и к остановке мы шли молча, думая каждый о своём. Такси, как изначально предлагала мама, брать не стали. Не сказать, что это очень уж накладно, расстояние от больницы до нашего дома плёвое, но… во-первых — его, такси, ещё попробуй, поймай, а во-вторых — не стоит раздражать всех тех, кто за нами сейчас наблюдает.

Рефрен «наши люди в булочную на такси не ездят», он только отчасти шуточный. Есть определённые социальные и поведенческие маркеры, принятые в Советском Союзе, и заступы за эти линии тотчас отмечаются бдительными гражданами.

Влезли в автобус, полупустой по буднему дню, и я отмахнулся от настойчивого приглашения мамы присесть на свободное место. Ну его! Сяду, так на следующей остановке непременно влезет какая-нибудь бабка, которой потребуется освободить место, притом, по моему везению, освобождать место придётся даже в том случае, если имеются и другие свободные сиденья.

— Дом, милый дом, — бормочу, ожесточённо оттираясь мочалкой после больницы. В больнице ванная комната как бы была, но, м-мать их, на замке! Как государственная граница, с медсёстрами вместо овчарок.

Я так и не смог выяснить — это реалии советской медицины, согласно которой вредно часто мыться, или быть может, это медицинский персонал, упрощая себе жизнь и играя в «вахтёра», развлекается, мешая больным жить. Но по факту, за две недели больницы в «помоечную» меня запустили два раза.

— Долго не мойся! — крикнула через дверь мама, — Сквозняки в ванной!

— Ладно! — через минуту, закутавшись в мамин махровый халат, я вышел из ванной и прошествовал на кухню, с заботливо прикрытой форточкой и вкусными запахами, витающими по помещению.

— Лапша, — деловито сообщила мама, наливая мне два половника, — с утра сделала! А потом… хочешь, картошки пожарю?

Отказываться я, разумеется, не стал, и через пару минут на плите уже стояла сковородка, в которой шкворчало масло, обжигая нарезанную соломкой картошку, а мама уже режет на доске колбасу.

— С луком?

— С луком, — соглашаюсь с ней, и ем — картошку с луком и колбасой, с чесночными гренками чёрного хлеба, а потом — чай с пирожками!

От стола я оторвался, наверное, через час. Не сказать, что я в больнице наголодался, тем более, что навещали меня каждый день, а если с учётом подруг и друзей, то бывало, что и не по одному разу. Но вот именно что лапши, картошечки жареной, хрусткой квашеной капусты и собственно домашнего уюта, не хватало мне очень сильно.

— Пойду, погуляю, — ставлю маму в известность, шнуруя тёплые ботинки. Она чуть заметно вздохнула, считая, что сегодня я уже нагулялся, но спорить не стала.

Осторожно ступая по грязному снегу, я радуюсь уже тому, что ноги не подкашиваются от противной слабости. Когда ещё совсем недавно даже поход в туалет был с отдышкой и испариной, возможность нормально ходить уже за счастье. Знаю, что через пару недель это ощущение пройдёт, и останется в лучшем случае медленно тающий отголосок, но сейчас этот уличный воздух, эти чёрные мартовские проталины на земле, эти ветки деревьев без снега и наледи — за счастье!

Бабки на лавочках, кажется, обсуждают только меня… но наверное, это только кажется! Это для нас подача документов в ОВИР — событие, а другие, вернее всего, и не знают. Ну а если и знают, то кому какое…

— Миша!

— Да? Привет, Таня! — поворачиваюсь к ней, улыбаясь, и понимая, что наверное, моя улыбка выглядит глупо. Вроде бы мы и поговорили, и расстались…

' — Какая она всё-таки славная' — неожиданно генерирует мозг.

— Миша… — тем временем, девушка подошла поближе, остановившись в нескольких шагах. Несколько томительных секунд молчания… а потом её глаза будто налились решимостью и гневом.

— Я… — она замолчала, кусая губу, — Я думала, ты советский человек! А ты… ты еврей!

— Да к тому же… — красивые глаза сощурились презрительно, — хулиган и фарцовщик! Ты…

Не сказав более ничего, она удалилась стремительной походкой.

— Вот и поговорили… — сказал я вслед одними губами, понимая, что всё только начинается…

… и что бабки на лавочках, скорее всего, обсуждают именно меня. Нас…

— Здрасте, — почти поднявшись на этаж, киваю соседке из квартиры напротив, возящейся у входной двери и одновременно пытающейся удержать рвущегося на свободу Жорку, забавного щекастого карапуза трёх лет, радостно улыбнувшегося мне и потянувшемуся навстречу, — Гулять собрались, или уже с прогулки?

Обернувшись, тётя Зоя нервно вжала голову в плечи, вбила наконец ключ в дверной замок, и, подхватив младшего сына в охапку, с грохотом влетела в квартиру, закрыв за собой дверь на все замки. Почти тут же послышался надрывный рёв, и, чуть позже и значительно тише, приглушённый женский голос, отчитывающий ребёнка.

От неожиданности я даже остановился, замерев на предпоследней ступеньке и загружая в своё сознание реальность, в которой от меня шарахаются женщины. Отмерев наконец, медленно достал ключ и открыл дверь квартиры, зайдя в прихожую.