Брянские зорянки - Николай Егорович Бораненков

Трудно поверить, но случилось так, что именно в эту самую минуту в молодых кустах акации неожиданно запел соловей. Сначала щелкнул робко, тихонько, словно прислушиваясь к своему голосу, потом свистнул звонче раз, второй и сыпанул такую трель, что Уткин восхищенно прошептал:

— Бра-тцы, это же наш… на-шен-ский, кур-ский!..

— Да тише ты, тише! — зашикали на Уткина со всех сторон.

— Спугнешь. Улетит ведь…

Но на радость всем соловей не улетел. Весь вечер до самого отбоя слушали его солдаты, вспоминая курские, смоленские, рязанские леса, калиновые рощи, росистые луга и тех, с кем встречали соловьиные зорьки.

На следующий день весть о появлении в молодом лесопарке курского соловья разнеслась по всему лагерю, миновала полигон и полетела дальше. Военкор Сема Клепиков сбегал на почту и послал в солдатскую газету срочную телеграмму: «Нашем лагерном лесопарке слушали трели курского соловья тчк Инициативе групкомсорга Тыквы посадку деревьев зпт кустарников продолжаем новым воодушевлением тчк». А ротный поэт Аркадий Квасов даже сочинил в связи с этим редчайшим событием стихи:

Нет, недаром мы кусты сажали,

Из фляжек поливали деревца.

Соловьи в них нынче защелкали,

Веселя солдатские сердца.

…После занятий воины снова собрались на лавочке послушать знаменитого певца. Вечер был теплый, погожий. Степь замерла, притихла. Ничто не нарушало упоительной тишины, лишь слышались шаги часового у боевых машин да в овраге по-прежнему буйствовал соловей.

Все слушали редкий «концерт» затаив дыхание. Только рядовой Уткин никак не мог сдержать своего восхищения. Он то и дело вздыхал, чмокал губами и восторгался:

— Вот это трель! Вот это красота! Сразу видно — землячок поет.

— А откуда видно, что это курский, а не рязанский?

— Нашли кому не верить, — обижался Уткин. — Да я, если хотите, профессор по соловьям. За семь километров могу определить породу. Обычный соловей, например, делает только два щелчка, а потом переходит на короткую трель. А у нашего, курского, вот послушайте. Один щелчок, дд-вва…

Уткин глянул в ту сторону, где только что умолк соловей, и окаменел… Из кустов акации, стряхивая с гимнастерки песок, вылезал ротный каптенармус Панас Довгоступенко.

Солдаты застыли в недоумении. Уткин со стыда закрыл лицо руками. Квасов растерянно улыбался, а Сема Клепиков вскочил как ужаленный и закричал:

— Кто просил тебя петь по-соловьиному? Кто?

— Да ты що? С глузду зъихав, чи що? — усмехнулся Панас. — Разве не знаешь, концерт самодеятельности скоро? «Соловья» Алябьева буду исполнять.

— «Соловья», — передразнил Клепиков. — Всю мне кашу испортил, свистун амбарный.

— Какую кашу? Да что случилось?

— А то, что осрамил… грязным помелом обмазал!

— Каким помелом?

— А таким! Я послал в газету заметку, что у нас поют соловьи. А теперь как людям в глаза смотреть? А все это Уткин затеял. По всему лагерю раззвонил: «Курский соловей прилетел. Мой землячок запел». Эх ты, профессор соловьиный!

Рядовой Клепиков плюнул с досады, надвинул на глаза пилотку и зашагал прочь от злополучного места.

Не теряя времени, он побежал на почту и дал срочную телеграмму с просьбой не печатать корреспонденцию. Но было поздно. Солдатская газета, страдавшая от хронического недостатка лагерных материалов, сработала оперативно. На следующее утро Сема Клепиков развернул газету и побледнел. Его маленькая заметка, побывав в чьих-то волшебных руках, превратилась в подвал с крупным заголовком: «Опояшем военные городки зеленым поясом». И начиналась она так:

«Лес зеленый, лес кудрявый! Сколько песен, сказов, былин сложено о нем!.. Великие писатели и поэты по праву называли лес своим близким другом. И в самом доле, лес — это не только строительный материал: доски, бруски и всякие там стропила, но и верный хранитель рек, защитник от оползней, суховеев, надежный маскировщик техники и личного состава. Однако, несмотря на это, некоторые товарищи, на которых не будем указывать пальцем, держат озеленительную работу постоянно в загоне. И не случайно есть еще такие военные городки, где зелени, как говорится, кот наплакал. Так, в частности, было и у нас. Было до тех пор, пока комсомольская организация, где групкомсоргом товарищ Тыква, не поставила вопрос ребром: «Лес или безлесье?» — «Лес!» — ответили хором комсомольцы и дружно взялись за дело. Зазвенели кирки, лопаты, и вскоре весь пол отнятый городок опоясался зеленым ковром. Шумит, растет солдатская дубрава, разносит ароматы грибов и ягод, и, словно в награду за труд, звонко поют курские соловьи, перекликаются чибисы, дятлы, кукушки…»

Сема Клепиков застонал, как от зубной боли.

…Прошло несколько дней. В жарких учебных буднях стала забываться соловьиная история, как вдруг однажды в кустах молодой акации опять раздалась знакомая трель.

— Слыхал? — обернулся Уткин к Семе Клепикову… — Дурачков ищет наш каптенармус. Эх, всыпать бы ему за это…

— Да ну его! — отмахнулся Сема. — Я и так уже потерял репутацию лучшего военкора.

— Ну, ты как хочешь, а я на этот раз злодейский подлог не прощу!

Уткин побежал на кухню, схватил ведро, зачерпнул из колодца холодной воды и тихонько, крадучись, стал подбираться к кустам. Перед его глазами уже был мокрый каптенармус и толпа весело хохочущих солдат. Но что такое? В редком кустарнике никого нет, а соловьиная песня звенит:

Ти-тю, ти-тю, трах-та-та-тах…

Чуть дрогнула ветка, и Уткин не поверил своим глазам. Маленькая, с коротким клювиком птичка юрко скакнула с сучка на сучок, щелкнула раз, два, три и взяла такой чудный длинный аккорд, что Ваня Уткин замер на месте как вкопанный.

Опрокинув ведро с водой, задыхаясь от радости, он выскочил на линейку и закричал:

— Новость, товарищи! Но-вость! Соловей прилетел. Со-ловушка!

— Да перестань! Хватит! — остановил его сержант. — Слыхали мы твои побасенки. Опять каптенармуса с соловьем попутал.

— Клянусь честью! Сам видел.

— Не может быть. Где каптенармус?

— Да вот же он! Вот он! А там соловей… истинный, курский. …Слышите, слышите, как щелкает?!

Все умолкли. Над уснувшей степью широко и пленительно лилась соловьиная песня. Сема Клепиков стремглав помчался на почту.

Голубой лимузин

Митькой-водителем меня прозвали еще в детстве, когда я с утра и до вечера носился по двору на трехколесном велосипеде, разгоняя пугливых кур и цыплят. С этим прозвищем спустя двенадцать лет и в армию пришел, попал на курсы шоферов.

Как сейчас помню тот день. Только что объявили десятиминутный перерыв, и курсанты, столпившись возле гаража, что-то жарко обсуждали. Я с ходу прорвался в круг и, ткнув сапогом в подножку кабины грузовика, пренебрежительно кивнул:

— Колымагу старую изучаете? Ну-ну!

— Не колымагу, а кабину, — поправил белобрысый курсант.

— Учить сороку — нет, братец, проку, — быстро