Всадники - Жозеф Кессель

Турсун поднял коня на дыбы над пастухами, прижавшимися к земле, швырнул барана вниз так, что у того захрустели переломанные ноги, вытащил из чапана деньги и трижды кинул их из горсти на головы несчастных чабанов, прокричав:

– Это за барана! Это за собаку! Это за страх!

И поскакал галопом к востоку.

Блеянье перепуганного стада стало ослабевать и наконец затихло. Когда вокруг восстановилась тишина, Турсун перевел коня на рысь, потом на шаг…

Он потрогал рукой, еще сохранявшей запах бараньей шерсти, взмокшие от пота щеки и лоб. Провел рукой по затылку. Пальцы его коснулись растрепавшейся ткани. «Моя чалма», – мысленно сказал себе Турсун. Важнейшая часть одеяния, призванная подтверждать достоинство человека, оказалась в полном беспорядке, что было совершенно неприлично.

Он на мгновение увидел себя таким, каким увидели его пастухи: седовласым мужчиной, напавшим на мирное стадо и играющим в бузкаши с двумя голодными псами. «Старый придурок», – подумал Турсун. И еще подумал: «Мне бы следовало устыдиться такого неприличного поведения». Тем не менее он спокойно ехал дальше по степи. Старый – это точно. Придурок – возможно… Но зато какая победа над самим собой!

Турсун погладил взмыленную шею коня. Рука его хотела и умела передать радость. Жеребец тихо заржал. Турсуну этот ответ был понятнее человеческой речи: «Хвала тебе, спасибо тебе за все, что ты сделал со мной сегодня, – говорил ему конь. – Я твой раб, и я люблю тебя…». Турсун протянул вперед руку и твердыми, как рог, ногтями, несколько раз провел между глаз коня. Радостная дрожь пробежала по блестящей от пота шерсти. «Конечно, он не стоит моего Джехола, – подумал Турсун, – но в то же время он и не так уж далек от него». Странное чувство испытывал он к этому коню. Первый Джехол был для Турсуна словно брат. Следующих он воспринимал как своих сыновей. А этому жеребцу – молоденькому, свежему еще, еще зеленому в большой игре, но уже участнику и свидетелю сегодняшнего триумфа – Турсун улыбался, как дед внуку. Медленно ехали они по бескрайней полынной степи под полуденным солнцем.

И тут он увидел в степи домик.

Он сразу узнал его. То был привычный ориентир, очень ценный для тех, кто проводил большую часть времени в этой однообразной степи, – для всадников, пастухов, кочевников. Но для Турсуна этот домик был больше, чем ориентир. С высоты его крыши, куда он взлетел однажды благодаря чудесному прыжку своего коня, он когда-то дразнил лучших чопендозов трех степных провинций. До сих пор люди продолжали говорить и слагать песни об этом славном подвиге.

Обычно, когда Турсун проезжал неподалеку от этого дома, от этого загона для скота, он отворачивался от него. Всадник, каким он стал теперь, не имел ничего общего с всадником той поры. Но в это волшебное утро Турсун устремил свой взор прямо на крышу глинобитного дома. Чопендоз, который сейчас ленивым шагом направлял своего коня, мог без сожаления и без стыда вспомнить о том, другом чопендозе. Они были равны. Он был одновременно и тем, кто медленно подъезжал к дому, и тем, кто там, на крыше, вздымая коня на дыбы, оскорблял стаю беснующихся в бессильной ярости противников. Турсун вновь ощутил радость и гордость, владевшие им тогда. Он вспомнил поднятые к нему лица, искаженные злобой и завистью. Слышал брань и проклятия в свой адрес. А над всем этим гвалтом, пронизанным ненавистью, звучал, как тогда, молодой, чистый голос, вибрирующий от преданности, гордости и беспредельной дружбы.

– Отец, – кричал этот голос, – чем я могу тебе помочь?.. Отец, отец, ты мной доволен?.. Отец…

И, как тогда, Турсун почувствовал удивительную радость, наполнившую ему грудь, и прошептал:

– Уроз… сын мой… мальчик… мой малыш…

Вдруг конь остановился. Уши его затрепетали. Никакой видимой причины для беспокойства не было. Кругом была выжженная южным солнцем степь. Ни малейшего дуновения ветра, ни движения в сухой траве. В небе ни ястреба, ни какого-либо другого хищника. И сам Турсун тоже не мог ничем напугать лошадь. Колени, каблуки, плетка были неподвижны. Поводья по-прежнему мирно лежали на холке. Но инстинкт коня отличается большей тонкостью, чем грубый язык жестов. Дыхание его стало короче… мускулы напряглись… Не было больше мира и дружбы в его теле, этого составлявшего единое целое с телом человека.

Турсуну показалось, что рот его наполнился горьким вкусом степной полыни. А ведь только что уста его были полны нежных слов в адрес мальчика, привставшего на стременах, у стен этого дома.

«Сын мой… мой малыш…»

И вновь произнес Турсун эти слова. Но только на этот раз голос его прозвучал со свистящей интонацией, потому что вылетевшие слова были сказаны сквозь сжатые зубы. И тяжелые губы исказила отвратительная ухмылка. Теперь нежные слова, звучавшие раньше как колыбельная, относились к чопендозу в расцвете лет, жестокому, высокомерному и скрытному.

– Сын мой… дитя мое… мой мальчик, – пробурчал Турсун.

И заскрипел зубами. Он подумал: «Ну вот, и я ничем не лучше, чем Айгыз… Распустил нюни… Будто подыхающая старуха».

В густом плевке выплюнул всю свою злобу. Жеребец, почувствовав попавшую на ногу слюну, от неожиданности сделал два шага. Рука Турсуна грубо одернула его. Он так резко потянул за удила, что железо, впившись в уголки конского рта, поранило животное до крови. Конь вздыбился.

И с высоты вставшего вертикально коня Турсун увидел крышу дома и в мыслях себя на ней. И непобедимый чопендоз прокричал на всю степь слова оскорбительного вызова. Но кругом никого не было, кому можно было бы их адресовать. Только он, он один.

– Ну, давай, старикашка! Давай, согбенная твоя спина, колени-крючья, щиколотки-уродины! Давай! Попробуй догнать меня! – кричал Турсуну его воображаемый двойник.

И, казалось, Уроз тоже был там и не сводил с него своего неподвижного, безжалостного взгляда.

Турсун ударил каблуками жеребцу под бока, хлестнул его изо всех сил и направил прямо на дом. И в коротком этом разгоне, когда каждый его мускул был готов к прыжку, чтобы взлететь на крышу верхом на коне, Турсун повторял, повторял про себя команду жеребцу, просьбу, приказ и угрозу:

«Ты будешь, будешь наверху… Ты можешь… Ты должен…»

И конь, подгоняемый страхом, волей и телом седока на подвиг выше его сил, превзошел себя и прыгнул. Уже брюхо его было на уровне крыши. Надо было только удержать его там. Турсун предчувствовал победу. Но тут в поясницу ему словно вонзились когти. Больше от неожиданности, чем от боли, он на мгновение присел на седло. А конь-то был на высшей точке своего прыжка. И он осел. Едва-едва, но этого оказалось слишком много. Задние ноги ударили по воздуху как раз на уровне крыши. Ему хватило сил лишь на то, чтобы избежать удара о стену и свалиться на землю. И лачуга, рядом с которой оказался Турсун, показалась ему на этот раз страшно высокой. А под ним дрожал, дрожал жеребец… Подгоняемый, вдохновляемый на чудо Турсуном, он был способен совершить сверхъестественное усилие. Но теперь он выдохся и был без сил. Повторять было бы бесполезно и смешно – Турсун знал это, чувствовал всеми фибрами тела. И все же отвел коня на нужное расстояние и вновь попытался… А потом еще раз… И еще…

Каждый раз прыжок был тяжелее и хуже предыдущего. Турсун упорствовал, как вошедший в азарт спорщик или игрок, явно против рассудка, который проигрывает все до последнего афгани. В конце концов, не в состоянии оторваться от земли, конь уткнулся в стену. Партия была проиграна. Турсун смотрел на крышу бессмысленным взором.

«Я должен был там быть, – думал он. – При первом прыжке конь сделал то, что должен был сделать…»

Поводья лежали на шее лошади. Под полуденным солнцем царила тишина. Турсун еще раз подумал: «Виноват только я… На моем месте Уроз…»

Он на мгновение задержался на этой мысли… Потом внезапно из его искаженного дикой ухмылкой рта вырвалось:

– Возможно. Но ты, бестолковый сын, ты даже на Джехоле, которого я тебе дал, не сумел выиграть Королевский бузкаши.

И от этих своих слов Турсун испытал, может быть, самую пьянящую – оттого, что она самая нечистая, – из всех доступных человеку радость, радость от получившей реванш зависти.

То ли удивившись собственному скрипучему голосу, нарушившему покой земли и неба, то ли почувствовав какую-то несоразмерность своего счастья, но миг вкушения упоительной отравы был недолог. Несмотря на полуденную жару, холод вдруг пробежал по его спине и проник вглубь тела. И у него возникло ощущение страха.

Страха перед кем? Страха перед чем? Турсун мотнул головой, и концы развязавшегося тюрбана ударили ему по щекам. Главное, главное – не спрашивать себя… Ни о чем не думать… В Калакчекане ему это удалось. Удалось и тогда, когда он узнал о падении Уроза. В первом случае – благодаря своеобразному отупению. Во втором – с помощью бешеного гнева. А что делать теперь? Он почувствовал, что с каждым мгновением в глубине его сознания остается все меньше места, куда бы он мог спрятаться от мыслей о самом себе. Оставался один выход: бежать, да так, чтобы скорость движения не давала места раздумьям. Жесточайшим ударом нагайки Турсун бросил коня в обратный путь.