Горбатый медведь. Книга 2 - Евгений Пермяк

Послышались выстрелы и взрывы.

Нет, это не там. Это совсем в другой стороне. Там, где фронт!

— Куда вы? — остановила сыновей мать.

— Тревога! — крикнул старший. — За мной!

Все выбежали на улицу. А там мчались верховые. Бежали солдаты в сторону пальбы и взрывов.

Маврикий мельком посмотрел на часы. И минута в минуту, как сказала Сонечка, послышался рев. Глухой рев. Это и порох, и динамит, и гранаты, взрываясь внутри стены, дали такой протяжный гул.

— Наверно, на заводе взлетел на воздух котел, — высказал подозрение старший Сперанский.

— Наверно, наверно, — обрадованно согласился Маврик, не желая ни при каких обстоятельствах идти к зданию бывшей гимназии, куда так тянуло и так хотелось узнать, какова брешь в стене, спаслись ли узники и кто снял часовых.

Но на это сейчас отвечала всеобщая паника. Слышались крики:

— Спасайтесь! Пашка Кулемин прорвал фронт!

— Окружают…

Кто бы поверил, что эта паника была обязана рабочим парням из Каменных Сот. Они заставили стрелять все — и дедовские шомполки, и шурфы в каменоломнях, и динамит, зарытый в землю цепочками гнезд.

Илья Киршбаум, Санчик Денисов с товарищами подняли пальбу, чтобы привлечь внимание к лесу и тем самым обезопасить побег из камер.

И это им удалось.

Одни действовали за городом, другие в городе. У самых камер они кричали о прорыве на фронте, о спасении бегством. Поэтому часовые у главного входа и под окнами бывшей гимназии покинули посты до взрыва стены.

Маврику очень хотелось увидеться с Соней. Но ему строго-настрого было наказано не отлучаться от Сперанских. Чтобы никакой тени подозрения. Сейчас Маврикию становилось ясно, зачем нужна была такая точность взрыва. Нет, нет, не Иль с Санчиком затеяли это все. И не одна молодежь произвела такую невероятную операцию.

Сперанские вызвались проводить Толлина до дому. Все-таки ночь тревожна. Когда они проходили мимо торговых рядов, им встретился бежавший на сумасшедшей рыси Тишенька Дударин. Он возвещал:

— Гуль-гуль-гуль… Все голуби под крыло к Ленину полетели… Гуль-гуль-гуль… Одна только бабушка осталась. Гуль-гуль-гуль, — размахивал он руками, как крыльями.

Значит, спаслись. У Маврика от счастья подкашивались ноги.

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

Наутро все узнали о побеге заключенных. Хотя здание «стратегических камер» было оцеплено, но многие уже видели большой пролом в стене после взрыва.

Газета «Свобода и народ», вышедшая рано утром, рассказывая о ночных беспорядках, говорила о банде совдеповских анархистов, которые полностью пойманы, как и подавляющее большинство заключенных.

На самом же деле из освобожденных была задержана, как вчера ночью исчерпывающе точно сообщала «бегающая газета» Тишенька Дударин, только одна старуха Анна Зарубина, мать токаря Зарубина, спрятавшего у нее дома пулемет. Старухе отказали ноги. Остальные же группами были уведены проводниками Прохорова-Бархатова окольным путем через прикамский лес в штаб Медвеженского фронта. И все добрались благополучно.

Всесвятский первым увидел, что мильвенская афера дала самую страшную трещину в настроении людей. Для него пулька была сыграна, и он, не желая дожидаться утомительного и позорного доигрывания, бежал в Тобольск до лучших времен. Когда об исчезновении Всесвятского узнал Вахтеров, его впервые оставила уверенность в себе. И он впервые трезво оценил создавшееся положение. В этот же день Вахтеров тайно советовался с инженерами завода, в частности с талантливым и универсальным инженером Петром Алексеевичем Гоголевым, о переправе через Каму. Отступать можно было только в закамскую пермскую дремучую парму, где если и была Советская власть, то ее представляли два-три человека на волость. При отступлении за Каму появлялась надежда встретиться с войсками сибирской директории и силами восставшего чехословацкого корпуса. Инженерам же было сказано, что переправа необходима для скорейшего перехода через Каму приближающихся сибирских и чехословацких войск. Инженеры сделали вид, что они верят, и занялись изыскиванием способов возведения переправы через Каму.

Чем больше темнил Вахтеров и его приближенные, тем отчетливее проступало истинное положение вещей. Не очень-то хотелось мильвенцам, оказавшимся под ружьем по мобилизации или по добровольной дурости, уходить куда-то за Каму. Когда фронт был под Мильвой, да еще такой тихий, это еще туда-сюда. Можно было иногда попроситься домой и выпариться в бане, выпить-закусить, переночевать, а что там?..

И ко всему этому началась агитация, и появились листовки. Ожил Киршбаум. Призывные оттиски его штемпелей появлялись на афишах, которые расклеивались на заборах, просто отдельными билетиками разбрасывались на толчке, на улицах. Говорилось кратко: «пришедшему к нам с оружием — ПОЛНОЕ ПРОЩЕНИЕ» — и мелким шрифтом подпись: «Мильвенский Совдеп».

Павел Кулемин и комиссар Медвеженского фронта Прохоров не расходились во мнениях. Тот и другой считали, что каждый новый день работает на них, открывая глаза доверчивым и заблуждающимся мильвенцам. Тот и другой считали, что Мильве непрестанно нужно напоминать о Красной Армии, закрепившейся в тридцати, а местами и в двадцати верстах от города. Красная Армия и сама непрестанно напоминала о себе кавалерийскими разведками, артиллерийской стрельбой, вылазками в тыл мятежников.

Закрепившись в лесу, Кулемин успешно формировал и по мере возможности вооружал части своего фронта. Нужно было дождаться, когда вахтеровская авантюра станет понятной и ненавистной большинству, и тогда малыми потерями легко будет одержать победу.

После взрыва стены камер в штаб Павла Кулемина прибыли первые солдаты с раскаяниями и признаниями, с воплями и обещаниями загладить, свои ошибки с оружием в руках.

Вопрос об очищении Мильвы был предрешен, и Валерий Всеволодович Тихомиров и Елена Емельяновна решили вернуться в Москву к своим обязанностям. Прощаясь с Прохоровым, Тихомиров спросил, а кто все-таки конкретно учинил взрыв, кого они должны благодарить. Прохоров на это ответил:

— Пока герой взрыва находится среди врагов, я бы не должен называть его имени. Но вам мне даже хочется его назвать. Это мой племянник Маврикий. Маврикий Толлин… И Сонечка Краснобаева, как, так сказать, комиссар взрыва.

— Я никогда бы не поверил, если бы мне об этом сказал кто-то другой. Маврик так верил им…

— Он и сейчас еще не разуверился в них… Не в них, а в мелкобуржуазных надеждах на благополучие без какой-либо диктатуры.

— А почему бы его не переправить сюда, за линию фронта, и не обезопасить нашего друга от возможных подозрений?

— Соня предлагала ему. Его друзья Денисов и Киршбаум обещали перевести его через фронт.

— И что же он?

— Он ей сказал, Валерий Всеволодович, нечто поразившее и меня. Я знаю Маврика с восьмилетнего возраста, когда он приходил ко мне в пермскую мастерскую. Маврикий сказал Соне, что он спасал не большевиков, а хороших и любимых им людей. И то, что они большевики, сказал он, дело их совести.

Это не понравилось Тихомирову. Ему очень не хотелось винить Маврика, любимого им и особенно его женой. Маврик не мог быть виноватым в том, что он такой. Должен быть повинен кто-то. И Валерий Всеволодович раздраженно сказал:

— Как же так могло случиться, что вы, по сути дела, для него больше, чем отец, не сумели уберечь от враждебных влияний такого редкого, такого, я бы сказал, редчайшего по своим нравственным достоинствам мальчишку. Конечно, мальчишку. Ему еще нет и шестнадцати… Как это могло случиться?

— Я ни в чем не оправдываю себя. Но много ли я был с ним? И потом, так необычно формировались его взгляды. Бабки, тетка, религия, сказки, жизнь с отчимом, поиски идеального… Я, кажется, повторяюсь… Но что скажешь нового, коли бесспорно старое. Нет, я не берусь объяснить, почему он оказался там, — говорил тоже взволнованно Прохоров, чувствуя в чем-то виноватым и себя.

Как бы отвечая Ивану Макаровичу, Маврикий говорил Соне, когда они встретились на плотине возле зубастого знакомца с якорем на хребте.

— Я и сам не знаю, с кем я. Соня, — слегка, совсем немного рисуясь и любуясь собой, отвечал Маврик. — Я, кажется, остался один, и мне теперь, кроме тебя, не с кем поговорить откровенно. Ведь я даже тете Кате не могу сказать о взрыве. Я теперь совсем один.

— А я?

— Ты? Ты же уйдешь к своим. Арестованные на свободе, и тебе здесь нечего делать.

— Могу ли я бросить тебя после всего, что случилось… Это хуже измены.

— А разве мне грозит опасность?

— Ну, все-таки, Мавруша… Ты же не умеешь ничего скрывать. Тебя тетка не научила этому необходимому искусству.