Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

Как серны, вниз склонив рога, Зрят в мгле спокойно под собою Рожденье молний и громов.

И особенно удалась льдяному старцу картина альпийских льдов:

Там солнечны лучи, средь льдов. Средь вод играя, отражаясь, Великолепный кажут вид.

Павел двинул два полка на Тифлис и в 1801 году объявил Грузию Карталинию с Кахетией - присоединенной. Хоть Дербент был взят, но Глазенапу пришлось его опять брать в 1806 году. К Имеретин, Мингрелии и Гурии - с запада была расположена Блистательная Порта. Пашалыки Ахалцыхский и Карсский были собственность оттоманов. Ханства Эриванское, Нахичеванское и Хойское лежали с юга рядом с Персией. А потом шли подозрительные султаниаты и ханства, не то персидские, не то турецкие, не то ничьи. У Александра Павловича было трудное занятие: он соблюдал европейское равновесие. Жонглировать Францией, стоя на плечах Австрии, да еще ходить одновременно с ними по канату было ремеслом трудным и неблагодарным. Ни о каком Кавказе, ни о каких персидских происках Александр и слушать не хотел, он был директор и главный жонглер Европы и непременно на азиатских делах уронил бы Францию, а его уронила бы Австрия. От Ермолова он отмахивался, как от наездника, не вовремя выехавшего на арену. Кто там жил на Кавказе? Кто обитал? Жуковский попробовал было набросать краткий список и утверждал, что там

Гнездятся и балкар, и бах, И абазех, и камукинец, И карбулак, и абазинец, И чечереец, и шапсуг,

что они, как серны, скачут по скалам, а дома курят трубки. Иноземная, барабанная музыка имен была превосходна и слишком щедра, потому что камукинцев и чечерейцев - таких племен на Кавказе не было. Были еще кумикинцы, а чечерейцев и вовсе не бывало. Гнездиться они, стало быть, не могли. Персидские повести входили в моду. Платон Ободовский в 1825 году в повести "Орсан и Лейла" дал трогательную картину из жизни Арарата и шаха персидского:

Как дуб, дряхлеющий в корнях, На теме сохнет Арарата, Сох одинокий падишах На троне, вылитом из злата.

Что падишах сох на троне, вылитом из злата, в этом, может быть, даже была доля правды, но что на высоте семнадцати тысяч футов сох дуб, это было сомнительно. Не мог туда попасть дуб. Впрочем, ханство Эриванское еще не было завоевано. Теперь настало время для ханства Эриванского. Ханы стали русскими генералами и генерал-майорами, но в официальных донесениях их называли: "Эриванское ханье". Каждый из них ждал, когда уж новое отечество споткнется не на Персии, так на Турции. Дело было за пашалыками Ахалцыхским и Карcским. Чем оно решится, было неизвестно. Паскевич, убоявшийся злого глаза Елизы, действовал теперь там. Война же на Кавказе шла все время, не то с камукинцами, не то с чечерейцами. И если не Котляревский, так кто-нибудь другой "губил, ничтожил племена", по восторженному выражению Пушкина. Никто, собственно, и не задавался вопросом, как это так и чего ради идет она, эта постоянная война? Каждый раз по донесениям явствовало: имеем успех и приводим к покорности такие-то племена, не то камукинцев, не то опять же чечерейцев. А война тянулась, и опять воевали - может быть, даже те же чечерейцы. Нессельрод же все вообще племена на Кавказе называл: les cachetiens (1), так как помнил кисловатый вкус кахетинского. Что делать, если весь Кавказ вдруг будет завоеван, плохо себе представляли и Николай, и Чернышев, и Волконский. Они знали: Персия победила бы, Кавказ восстал бы. Турция победит, Кавказ непременно восстанет. Но что такое Кавказ?

12

Странное чтение, непонятное никому, кроме географов и детей. Если кто-нибудь войдет в комнату, он услышит, как прилежный человек с мягкими усами заклинает: - Дарачичагские рудники в Армении, в Дарачичагском Магале, в десяти верстах от деревни Баш-Абарана, в пятидесяти восьми от Эривани. - Породы: гранит, афанит темно-зеленый, змеевик серый, обсидиан черный с красным... И другой человек, в очках, повторяет, кивая: - Обсидиан... Рудники в сторону. - Сады речбарские в провинции Шехинской. Речбары бежали, и коконы без шелковой пряжи. - Хлопчатая бумага в области Санжинской, в весьма малом количестве... Можно было бы изготовить изюм, если бы знали французский способ... Табачный дым виснет хлопчатой бумагой в воздухе. - В Ширванской области юз-баши злоупотребляют: собрано четыре тысячи восемьсот двадцать пудов шелку, - --------------------------------------(1) Кахетинцы (фр.). в пользу казны должно бы четыреста шестьдесят, получено сто двадцать. Генерал Сипягин лично... - Тем лучше. В сторону Сипягина. Цифры внести надобно в доклад. - Кахетинское индиго... - Эриванская кошениль дикой породы... - Кофейное дерево тек, в воде не гниющее, дало бы возможность строить корабли лучше европейских... Что такое Кавказ? Шафран, кошениль, марена были слова. Но слова охлопьями уже лежали в пустой комнате, лежали тюками, и ноги вязли в каких-то ошметках: марены? шелковичных червей? Полуголая дворцовая комната, ни русская, ни грузинская, становилась негоциантской конторою. - А смотреть на область Закавказскую как на такую колонию, которая бы только грубые материалы доставляла для России, - не смогут. - Почему? - спрашивает он, торжествуя. - Потому что пути не устроены, - отвечает он и хитрит, - и еще потому, что фабрик таких в России нету. Тот, другой, покручивая польские усы, задает ему тогда вопрос, вопрос тихий и настороженный: - А при учреждении мануфактур на Кавказе, если все здесь разбогатеют чрезмерно, не может ли ослабнуть взаимная связь с Россией? И это вопрос не пустой. Губернатор Завилейский, которого Грибоедов выбрал в наперсники, говорлив в обществе, ласкателен, со всеми женщинами ласков до крайности. Но иногда он устает, и тогда становится видно, что человек он осторожный и не такой уж ласковый, что он человек чужой, польский человек. И, может быть, оттого так до крайности ласков, что более всего занят собою и своими мыслями. Он знает наизусть Мицкевича. Он точен, он столько сведений со всех сторон извлек для проекта, безо всякого шума. И этот вопрос он второй уже раз задает Грибоедову. О каком ослаблении связей хлопочет он? О Кавказе, о Польше? Самый воздух тифлисский стал неверен. Но Грибоедов машет беспечно рукой: - Не будем об этом заботиться чрезмерно. Время само о себе позаботится. В России стрелять умеют, не умеют только пуль отливать. И вот если человек другого, более старого века, например папенька Грибоедова, Сергей Иванович, вошел бы в эту комнату, он подумал бы: двое мальчишек, один в очках, а другой усатый, играют в странную и даже скучную игру, которая, сдается, называется гео-гра-фия, тогда как девы, девчонки и даже девки ждут их объятий, а кони - шпор. Прислушавшись, он, пожалуй, брякнул бы: - Маменькины штучки. Жадности. Торгашом, что ли, Алексаша стал? Потому что он был прям и прост, папенька Сергей Иванович. И только старый англичанин, один из основателей государства Ост-Индийского, пыхнул бы сигарным дымом и повторил бы насмешливо и понимая все и даже больше: - В России стрелять умеют, не умеют только отливать пуль. И, причесав баки, он утвердил бы на шишковатой крепкой голове цилиндр и отправился бы в Сент-Джемсский кабинет. Сент-Джемсский кабинет был теперь распущен на летние вакации, и министры длинными, сплинными рыбами плескались в разных заливах Средиземного моря. В Петербурге шел косой дождь, и Нессельрод переселился в Царское Село. Таковы были дела дипломатические. В гошпиталях лежали раненые солдаты, казачьи лошади выплывали на турецкий берег. А белая комната была пуста. В ней сидел теперь русский автор и шевелил длинными пальцами. Он был в одном белье, потому что была невыносимая жара. Он был совсем один. Завилейский, человек с пушистыми польскими усами, ушел. И проект не ладился, что-то в нем не клеилось. И не самый проект, который был и прост и верен, а люди, а деньги. Но, может быть, так строится и всякое государство? Он пил вино; вино было привозное, у него был слабый нефтяной привкус: бурдюки, в которых его привозили, обмазывали нефтью.

13

- Солдаты! Вы оказали врагам нашим военную руку победоносного его величества войска!.. Серая площадь пестрела, как сковорода, на которой печется рыба, помидоры, каперсы. Рыба была чешуйчатая, в форме. Генерал Сипягин сидел на белом коне и помахивал рукою в белой лайке. Конь под ним танцевал, солнце било в круглый, выкинутый назад генеральский стан, затянутый в корсет. Сверху, с террасы, казалось, будто генерала поразила пуля, он падает назад и застыл в падении. - Солдаты! Кампания окончена с желанным успехом действием военного оружия! Перед полком караваном стояли дроги, запряженные четверками, покрытые парчой, и между ними длинные пушки. Лошади были в чехлах. Только передние дроги были не покрыты, и на них желтый, тусклый стоял золотой трон. Руки барабанщиков с палочками подрагивали. Ждали, когда кончит генерал. Сверху, с террасы, парад был подобен военным похоронам, остановившимся в движении, трон - опочившему полководцу, остальные повозки - безымянным мертвецам. Это проходил мимо дома военного генерал-губернатора сводный гвардейский полк, возвращавшийся из Персии и везший куруры и трофеи. Этот полк был особый полк. Тут были части Московского полка л части Кавалергардского. Их стасовали из обломков, их старательно перемешали, после того как, взятые в плен русскими же полками на Сенатской площади в декабре месяце 1825 года, они посидели в острогах и крепостях. И перед каждой ротой стоял безотлучно особо испытанный офицер. Командир был тоже не простой - это был тот гвардейский командир, которого в декабре столкнули младшие офицеры с каменной казарменной лестницы. Он слетел с лестницы и возвысился. Теперь он внимал генеральским словам. Трофеи, которые привез полк, были: трон Аббаса-Мирзы, семь пушек персидского мастерства, Ардебильская библиотека старых свитков и две картины, изображавшие победы Аббаса-Мирзы. Куруры была самая тяжелая кладь, трон - самая высокая, а мертвая библиотека - самая тихая. Картины же были взяты в Уджанском замке, потому что там нечего было больше взять. Их можно было преподнести императору, чтобы тот показывал их в своем дворце хотя бы французам-путешественникам. - Солдаты! Вы имели случай изгладить пятно минутного своего заблуждения и запечатлеть верность свою к законной власти, проливая кровь при первом военном действии! Они были в запыленных сапогах, с лицами землистыми, по цвету столь непохожими на лицо генерала, будто они и генерал принадлежали к разным нациям. Все тифлисское население высыпало на широкие плоские кровли и смотрело на парад. Грибоедов, стоя на террасе, нечаянно толкнул высокого архиерея, стоявшего рядом. Грибоедов в забывчивости пробормотал: - Pardon... Архиерей не дрогнул ни одним мускулом фиолетовой толстой мантии. Панагия сияла на нем, как детский нагрудник; было так жарко, что капли медленно падали с архиерейского носа. Грибоедов смотрел на солдат, он кого-то искал взглядом внизу. - Справедливость и кротость покажет ныне врагам нашим ясно, что не порабощения мы желаем, но ищем единственно освободить их от бедствий и угнетений. Солдаты! Сии трофеи! Сии куруры!.. Становилось ясно: единственным бедствием народа персидского были куруры, и его от них освободили. - Это, кажется, из Тацита, - сказал на ухо Грибоедову Завилейский. Он стоял рядом. Из Тацита ли или из Карамзина - вспомнить на такой жаре было невозможно. Грибоедов нашел то, чего искал. Вот он стоит, внизу, в первом ряду за курурами, этот человек. Сминая, комкая, стаскивал для чего-то белую перчатку Грибоедов. Руки его дрожали. Лицо у человека было сизо-бритое, цвета розового с смуглым, как тронутая тлением ветчина. Форма капитана была на нем. И он стоял, как все, прямо и вытянувшись, внимая и не внимая словам Карамзина, или князя Кутузова, или Тацита - смотря по тому, откуда генерал набрал цитации. Он никогда не знал, что его слова, то любезные, то жесткие, слова, которые он обращал к Аббасу-Мирзе, тоже любезному и веселому, - обернутся мертвыми курурами, мертвой библиотекой на площади. Генерал кончил. Лошадь танцевала на месте. Тогда началось ровное, длительное: - Ура... Рты у солдат были раскрыты ровным строем, словно лекарь, обходя фронт, дергал зубы. И он никогда не знал, что его куруры привезет человек с лицом цвета сизого, лежалой ветчины, тонкий прямой человек, шутовское имя коего произносится шепотом... - Ура... ... капитан Майборода, предатель, доносчик, который погубил Пестеля, своего благодетеля, который их на виселицу... Руки в белых перчатках возятся. Рядом оперлись на перила белые пальцы архиерея. Если перчатка полетит вниз... Перчатка полетела вниз. Архиерей с любопытством глянул, как она закружилась листком и легла на безветренные камни. Барабанщики забили в барабаны. Полк прошел. Дамы зашевелились на террасе, как одушевленные розовые кусты. - Oh! comme c'est magnifique! (1) - Notre general... (2) - Charmant! (3) - ... mant... - Magnifique! - A красноречие-то все-таки из Тацита, - сказал Завилейский, подмигнув Грибоедову. Но зубы у Грибоедова были оскалены, губы дрожали, и Завилейский подхватил его, и засуетились слуги. - Александру Сергеевичу дурно!