Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория - Юрий Вяземский

Гней Эдий замолчал и остановился.

До гельветской деревни нам теперь оставалось несколько шагов. И шедшие впереди нас охранники-германцы мешкали у деревенской ограды, по-видимому, ожидая приказа, вступать на территорию селения или не вступать.

Не глядя на них и на меня не глядя, Вардий, пребывая в задумчивости, сначала несколько раз молча покачал головой, затем брезгливо усмехнулся, а потом сказал:

X. — Нет, Кар был скорее поводом, чем причиной. Да и поводом, пожалуй что, не был… Причина была другая. Поздно вечером и ночью Феникс оставался наедине с самим собой и, видимо, еще не до конца обгорел, не до самого донышка своей кровоточащей души, еще не обуглился и не окаменел до полного бесчувствия. И потому в эти самые мучительные для него ночные часы… Он ведь потом признавался в «Лекарстве»:

…дневная пора безопаснее ночи —Днем твой дружеский круг может развеять тоску…

Днем! А ночью кто ее может развеять?! И, помнишь? у Катулла, призрак которого Феникс, можно сказать, призвал из могилы, дабы тот помогал ему бороться с другими призраками, у Катулла:

От безделья, поэт, страдаешь,От безделья бесишься так сильно.От безделья царств и царей счастливыхМного погибло.

…Он и ночью решил занять себя делом. И, оставаясь лицом к лицу со своим мучительным одиночеством, стал сочинять Ars amandi, свою «Науку любви».

Эту его поэму, которую, по моим расчетам, он начал сочинять с конца года Гая Цезаря и продолжил писать в консульство его брата, Луция, некоторые несведущие в поэзии люди потом назовут вершиной творчества Пелигна. Будут даже утверждать, что он, Феникс, создал в римской литературе новый жанр.

Ерунда! Эти стишки, эту поэмку он как лекарство, как снотворное сочинял и принимал на ночь глядя.

И нового жанра он никакого не изобрел. Одним из его компаньонов по охоте был некто Граттий Фалиск, заядлый птицелов и охотник на зайцев. Этот Граттий был еще и поэтом-любителем. И в консульство Гая Цезаря — как раз тогда, когда Феникс предавался охоте, — издал дидактическую поэму «Наука охоты». В этом довольно убогом с поэтической точки зрения сочинении Фалиск наставлял молодежь, где лучше искать дичь, какими ловушками и сетями пользоваться ну и так далее. Вот, Феникс у него и позаимствовал. И сам в этом недавно признался в одном из своих «Посланий»:

Граттий ловчую спасть в руку охотнику дал…

Феникс с детства ненавидел любую дидактику, особенно после школы Фуска и Латрона, в которой нас ею пичкали. И, принявшись за свою «Науку», «Науку любви», стал прежде всего эту дидактику высмеивать, пародируя и Граттия с его охотничьими приемами, и наших школьных учителей с их навязчивыми наставлениями и педантичными перечислениями.

При этом, однако, он старался произвести впечатление человека, всерьез взявшегося за составление методического руководства по «любовной охоте»: где женщин надо «выслеживать», как их «приманивать», какими средствами и способами «гарпунить», «капканить», «треножить», как и какую, прости за выражение, «свежевать и разделывать»… Я еще не давал тебе читать Пелигнову «Науку»?.. Ну так сразу же дам, как только мы вернемся на виллу!.. Ты сам увидишь, что, взявшись за эту поэму… вернее, в то время, как он писал ее, Феникс как бы отрекался от себя, от своей страдающей и пылающей сути и, вкладывая в свои строки — легкие, искрометные, остроумные, фривольные, иногда нет, не похабные, как у тогдашних порнографических поэтов, но да, слишком детальные и откровенные, — вкладывая в них свой прежний опыт Голубка и Кузнечика, он, Феникс уже сгоревший, ты увидишь, насмехался над женщинами, над их почитателями и искателями, над соитием тел как способом превращения низменной необходимости в мимолетное удовольствие. Он над самим собой издевался… Нет, не так! Он радостно и безмятежно смеялся и подтрунивал над Венерой и всеми ее Амурами, пытаясь от них освободиться и освобождаясь в тот момент, когда шутил, балагурил и святотатствовал, обнявшись с Поэзией, своей давнишней любовницей и спасительницей в трудные минуты…

Муза, спасибо тебе! Ибо ты утешенье приносишь,Отдых даешь от тревог, душу приходишь целить…

Он потом и Августу…

На этом имени Вардий запнулся и будто поперхнулся. Выкатил свои и без того выпуклые и круглые глаза и выпятил губы, словно чмокнуть ими собрался.

Но не чмокнул — втянул губы, прищурил глаза, возвращая их в прежние орбиты, выставил вперед правую ручку с кривоватым и оттопыренным указательным пальцем, а левый кулачок прижав к пухлой груди. И торжественно объявил:

— В июне она сама к нему пришла!

Юлия пришла

Гней Эдий резко повернулся и пошел прочь от гельветской деревни в сторону Новиодуна. Охранники наши, те, что сзади, теперь оказались спереди, а авангардные германцы двигались теперь в арьергарде.

Вардий шагал стремительно, я едва за ним поспевал. И он на быстром шагу, слегка задыхаясь, через приблизительно равные промежутки времени произносил сердитые и обрывистые фразы. И сначала повторил:

XI. — В консульство Луция, в июне, она сама к нему пожаловала. — Потом сообщил: — Пришла не на виллу, а в городской дом. Он там редко бывал. То есть выследила и наверняка знала, что он там в одиночестве. — Затем уточнил: — Она приходила вечером. А утром следующего дня Феникс пришел ко мне и начал рассказывать. — Следом за этим Вардий сказал: — Рассказывал очень спокойно и буднично. Так рассказывают о каком-нибудь заурядном событии. Ну, например, каких людей назначили квесторами или эдилами. — Сделав с десяток шагов, Гней Эдий добавил: — Не было в нем ничего от прежнего Феникса. Ни взгляда обугленного. Ни мертвой улыбки. — А еще через десяток шагов Вардий предупредил: — Я тебе сейчас перескажу их беседу. Скорее, монолог Юлии. Но учти: я буду пересказывать со слов Феникса. Так что за подлинность не ручаюсь. Он мог и присочинить. — А потом сам себе возразил: — Хотя с какой стати ему сочинять? Для чего, спрашивается?

Произнеся на быстром движении эти реплики, Гней Эдий остановился, встал почти в позу оратора, то есть, чуть выставил правую ногу, вынес вперед правую руку с раскрытой ладонью, а левой рукой как бы придерживая верхние складки тоги, — на самом деле он был в плаще децемвира. И заговорил, уже не страдая одышкой, с чувством, с различными выражениями на лице…

Боги благие! Я уже тебе и себе наскучил описанием Вардиевых манер. А посему к сути, к сути!

— Войдя в дом Феникса, — начал свой рассказ Вардий, — Юлия, не поздоровавшись с хозяином, но взяв его за руку, направилась в экседру. Там усадила Феникса в кресло, сама села напротив и заговорила, в такт словам хлопая себя ладонями по коленям, вернее, чуть выше колен:

«Сегодня день смерти моего мальчика, маленького Тиберия… Шесть лет уже миновало… Я его так ждала, так надеялась. Я думала, с его рождением в моей жизни всё переменится. Через этого младенца я полюблю мужа. Ливия перестанет меня ненавидеть — ведь я родила ей наследника, который затмит и Гая, и Луция. Август наконец успокоится, увидев, что дочь и жена теперь не соперничают, примиренные этим общим ребенком, сыном и внуком… Но рок и фортуна похитили у меня эту надежду, обрезали ниточку жизни моего маленького мальчика… На небесах — или где там боги живут? — наверно, решили, что от такой ехидны не должно быть державного потомства, что солнечный род Юлия и Августа кощунственно смешивать с темной кровью убогих Клавдиев и злосчастных Неронов… Убили и забрали у меня младенца…

И сразу же после его смерти, — продолжала Юлия, — мой муж, которого я с таким трудом заставила себя полюбить, Тиберий стал меня избегать. Сначала он перестал делить со мной ложе. Затем всё чаще и чаще стал ночевать не дома, а якобы у своих друзей и приятелей. Когда же погиб в Германии его младший брат Друз Клавдий, он вообще покинул меня среди моего материнского горя и уехал в Паннонию… Как будто там без него не могли обойтись?!.. А после бежал от меня в Германию и оттуда отправлял слезные письма Випсании Агриппине, своей бывшей жене, описывая свою тоску по ней, свои страдания со мной, Юлией, развратной и ненавистной… Одно из таких писем, вернее, снятую с него копию, мне показали преданные и оскорбленные за меня люди… Меня, дочь великого Августа, этот выкормыш Ливии, сын подлого бунтовщика и предводителя беглых рабов, пригретый моим великим отцом, этот безродный ублюдок, меня, Юлию, предпочел дочери ростовщика!.. Воистину, как говорится, свинья даже в царском дворце будет искать грязную лужу…

Ну, что ты на меня уставился?! — вдруг весело и, как показалось Фениксу, даже как будто радостно воскликнула Юлия, к нему обращаясь. — Я только что с кладбища. Вели подать вина. Помянем моего крошку!».