Не стать насекомым - Роман Сенчин

В 90-е–00-е не сажали за колоски, не отбирали имущество, скот. Да и нет уже колосков, нет почти имущества и скота. И людей на некогда обжитой, цветущей донской земле осталось немного.

Время действия большинства очерков — 1993–1995 годы. «Год 1993-й, время перемен», — замечает Екимов. Да, это верно. Этот год стал переломным для русской деревни. Тогда она в последний, наверное, раз воспрянула духом, и тогда же ей, видимо, окончательно переломили хребет.

Так случилось, что с лета 1993-го до лета 1996-го я жил в самой настоящей деревне. Пятьдесят километров от райцентра. Поля, ферма, заводик, где шили мешки, дорожная мастерская, комбайны, тракторы… В 93-м, когда наша семья приехала в эту деревню (формально — село, хотя церкви нет уже лет пятьдесят) на юге Красноярского края, народ был настроен на лучшее. Работали, надеялись осенью получить приличные деньги. Но ближе к зиме оказалось, что несмотря на хорошие результаты и по зерну, и по сену, по молоку, мясу хозяйство оказалось должно государству, банкам многие миллионы; зарплату задерживали. У людей опустились руки. На следующий год работали уже кое-как, начался развал…

От Дона, который описывает Екимов, до Енисея, вблизи которого жил я, четыре тысячи километров, но процесс развала до мелочей схож. Иногда меня, как человека, пытающегося тоже что-то писать, во время чтения очерков покалывала ревность: вот эта деталь и у меня есть, вот такой эпизод тоже… И, наверное, по всей России происходило одно и то же.

Не выбрались из бедности и те, кто решил упереться в личное хозяйство — закрылась ферма, не стало и корма. Теперь в нашем селе и мешок дроблёнки ни за какие деньги не купишь. Нет её попросту. Мои родители ездят в райцентровский Минусинск за отходами пшеницы для куриц…

Единственное отличие сёл юга Красноярского края от хуторов Задонщины, по-моему, в том, что они не пустеют. Людей сегодня почти столько же, сколько было в начале 90-х. Конечно, часть их обитателей уехала (в основном молодые и активные), но их место заняли переселенцы в основном с Севера и из Тувы, да и ближайшие города выталкивают пьющих, разорившихся (в эпоху «финансовых пирамид» таких было немало), вышедших из тюрьмы… Крестьянами таких людей не назовешь, и будущего у них в селе нет — так, дожить свой век.

Впрочем, а кого сегодня можно назвать крестьянами? Вот начало екимовского очерка «Прощание с колхозом» 2004 года: «В Калаче-на-Дону, в моём районном поселке, сентябрьским погожим утром собирался я в поездку на хутор. Гостинцы туда известно какие везти — хлеб».

А в рассказе «За тёплым хлебом», написанном в 1981 году, старик долго и трудно едет из хутора в райцентр просить угля. Иначе они с бабкой помёрзнут… Не допросившись угля, старик покупает в магазине тёплый хлеб и решает вернуться домой, угостить жену…

Самая, наверное, большая трагедия русской деревни — подчинение её городу. Начался этот процесс ещё до революции, закончился в конце ХХ века. Теперь, видимо, и сотни деревень по России не найдёшь, где смогут жить без ежедневной связи с городом. Отрежь обычную деревню от города с его товарами, и жители через месяц умрут с голоду…

В книгу «На хуторе» вошло шестнадцать рассказов — совсем небольшая часть из тех десятков и десятков, а может, и сотен, что написал Борис Екимов за сорок с лишним лет. Поэтому говорить буду и о не вошедших в это издание.

Екимова называют деревенщиком, «последним деревенщиком». Да, его лучшие произведения о людях, живущих на земле, хотя сам автор не раз замечает, что герои его рассказов не считают его «своим», он для них дорогой гость, иногда заступник. Но знает Екимов их жизнь, психологию, кажется, досконально, а некоторое отдаление, точнее некоторая дистанция, позволяет очень точно о них написать.

Екимов не идеализирует крестьянский (всё-таки буду употреблять это слово) труд, крестьянский быт. Ещё в рассказе «Переезд» 1975 года появляется немало несимпатичных черт — героя, молодого женатого мужчину, приехавшего к матери на сенокос, раздражает её жадность, особенно — почти смертная вражда с соседом за крошечную полоску покоса; уже неприятно становится есть скудную, наскоро приготовленную (времени нет) еду из плохо помытой посуды; ему неприятны многие мелочи, которых в городе нет… Герой тяготится пребыванием в родном доме, его удерживает только сознание, что матери нужно помочь, его мучают не деревенские, а городские проблемы, и он почти с ужасом думает, что, видимо, сюда им с женой и дочкой придётся переехать (с жильём в городе не складывается), тем более что мать на это намекает, ждет их, ради них держит большое хозяйство. Но именно от матери он получает поддержку для своей дальнейшей городской жизни — пять тысяч рублей на покупку кооперативной квартиры…

Дальнейшая история показывает — герой рассказа оказался прав, что не вернулся с семьёй на родину — многие позднейшие рассказы Бориса Екимова о том, как хутора разоряются, пустеют, гибнут.

Вещи, составившие книгу «На хуторе» обозначены как «Повествование в рассказах». Это сегодня распространённый приём книгоиздателей — они почему-то уверены, что объёмистое произведение у читателей будет пользоваться большим спросом. Но в случае Екимова этот приём в общем-то оправдан — немалая часть его рассказов представляет собой, по сути, единое произведение: действие происходит на придонских хуторах, есть сквозные герои — тракторист Тарасов, пастух Николай, управляющий Чапурин… И по этим рассказам видно, как шло к краху наше сельское хозяйство, становится ясно, почему не прижились у нас фермеры, почему вообще всё не так… Говорю сейчас о, так сказать, социальных мотивах, потому что они всё-таки — основа прозы Екимова, да и вообще русской прозы. И герои екимовских рассказов — хотят они того или нет, частицы общественного устройства.

Вот управляющий Чапурин признаётся спивающемуся парню Юрке:

«Ныне, например, с утра в саду поработал, деревья окапывал, с клубникой занимался. Утро прям дорогое, так бы никуда и не ходил. В контору идти неохота, там собачиться, — засмеялся он, — а всё же пошёл. А ведь мог бы не ходить. Правильно? Но пошёл. Надо» (Рассказ «Чапурин и Юрка»).

Да, «надо», хоть тот же Чапурин да и многие другие люди, пытающиеся спасти гибнущий хутор, опускающихся земляков, понимают, что вряд ли это у них получится. И управляющий Чапурин, от которого во многом и зависит, будет ли хутор существовать дальше, то и дело отступает, сдаётся под напором обстоятельств и более сильных людей («Набег», «Солонич», «Челядинский зять»).

Я не встречал фактов, что в советское время прозу Бориса Екимова зажимала цензура, что-то запрещалось, хотя, например, рассказы «Путёвка на юг», «За тёплым хлебом», «Тарасов», «Чапурин и Юрка», на мой взгляд, одни из самых безысходных произведений прозы эпохи застоя. Но дело в их предельной достоверности — настоящую жизнь невозможно запретить. Так же, видимо, было и с немыслимыми по советским меркам рассказами Шукшина вроде «Алёши Бесконвойного»…

Не раз приходилось читать обвинения критиков: Екимов пишет очень спокойно, его герои эмоционально бедны. На мой взгляд, это совсем не так, — трудно в современной русской литературе найти прозу столь кровоточивую. Да, Екимов не кричит, не безумствует, но спокойствие его интонации — это с трудом сдерживаемый крик. И трудно не закричать, читая рассказы, подобные «Путёвке на юг», «Чапурину и Юрке», «Врагу народа», «Фетисычу», «Набегу», «Солоничу», «Деду Фёдору», «Челядинскому зятю».

«Эмоциональная бедность» героев Екимова тоже обманчива. Да, они редко выплёскивают эмоции, но внутреннее их кипение автор показывает на редкость пронзительно. Взять героя ряда рассказов тракториста Тарасова, с трудом связывающего несколько слов, но с болью переживающего умирание родного хутора, колхоза, в котором трудился всю жизнь (хотя сам из семьи кулаков, чудом выживший ребёнком где-то на Севере, куда была сослана в 30-е их семья). Или деда Фёдора — героя одноимённого рассказа, который датирован 2001 годом: позади перестройка, переходный период, эксперимент с фермерскими хозяйствами. Колхоза нет, люди живут каждый своим хозяйством. Дед Фёдор, всю жизнь проработавший на тракторе, остался «сиротой» — тракторов на хуторе почти не сохранилось, колхозную технику сдали на металлолом, а копаться в огороде, возиться со скотиной дед Фёдор не умеет и не хочет. Он любит и знает только технику.

С утра до ночи дед Фёдор неприкаянно бродит по хутору, словно чего-то ищет — ищет прежнюю жизнь с её тракторами, общей работой, полеводческими бригадами… Старик не любитель разговаривать, но его молчание, его каждодневное кружение по хутору красноречивее самых громких и отчаянных криков…

В русской литературе последних двадцати с лишним лет (начиная, пожалуй, с распутинского «Пожара») появилось много экспрессивных, громких произведений о гибнущей России. Но эта громкость их и обесценила, оставила в прошлом. Трудно долго слышать набат, шёпот же заклинания — завораживает, пронимает. Борис Екимов в своих рассказах заклинает землю от опустошения, людей — от очерствения. Он год за годом осматривает тот кусочек земли, что знает с раннего детства, перебирает людей, ищет среди них праведников. И — находит. Хотя они у Екимова — тоже обычные люди со своими слабостями, недостатками, и всё же на них — на деде Фёдоре, на Тарасове, пастухе Николае, фельдшере Мишке, парне Артуре, девятилетнем Якове еще держится человечья жизнь, не превращается в звериное существование…