Журавлик по небу летит - Ирина Кисельгоф

Я думаю о Мишке и моем Арлекине. У него под маской оказалось веселое и грустное лицо моего друга. Моего Страшилы. Иногда я жалею, что отдала его Мишке. Страшила остался бы со мной, и я помнила, как мы все любили друг друга. Как в том самом фильме. А иногда думаю, хорошо, что Страшила с Мишкой. Может, он не забыл меня?

Я перелезла через подоконник и легла на Мишкину кровать. Раньше мы часто лежали на его кровати, сложив руки на животах. Молчали или болтали о всякой всячине. Считали звезды и глазели на облака. Был только один пробел, но существенный. Мы не видели серебристых облаков вживую.

– Они бывают летом и появляются между пятидесятым и шестидесятым градусами широты, – сказал Мишка. – Я читал об этом в Сети.

– А где эти градусы? – спросила я.

– В Норвегии, – подумав, ответил Мишка и засмеялся. – Ничего не поделаешь. Придется туда ехать. Летом.

– Вдвоем?

– Ну.

Мы переглянулись и засмеялись.

Вот так мы решили поехать в Норвегию. Хотя серебристые облака бывают и у нас. Ранним утром или поздним вечером. Но это не важно.

Я вспомнила Мишку, и тоска снова укусила мне сердце. Когда я думаю о нем, всегда так. Я вздохнула и открыла «Руку Геца фон Берлингехера». Чтобы не помнить, лучше читать. Я теперь все время так делаю. Читаю, читаю, читаю…

Солнце сложилось в балконном каньоне дорожкой и вытянулось вдоль меня. Я читала, солнце пекло, потом перестало. Я скосила глаза; солнечный свет ушел к гречневой стене, оставшись тонким лучиком на балконном гравии. И мне вдруг стало совсем тоскливо. Лето скоро кончится, а я нигде не была. Я отложила книгу и босиком пошла к последнему солнечному лучу. Встала на светящийся гравий, подняла голову, и мне в глаза попал солнечный ветер. Я раскинула руки солнечным парусом и пошла навстречу солнцу, прямо к его короне.

– По лучику. По лучику. По солнечному лучику.

Я шла по последнему лучу, балансируя, как канатоходец. Сначала на юг с открытыми глазами. Потом на север с закрытыми, чтобы не забыть сегодняшнее летнее солнце. Ветер трепал юбку моего белого сарафана, а я пела ветру в такт и смеялась, запрокинув голову к синему-синему небу. Счастливая, как никогда.

Меня вдруг взяли за руки, за ладони. Я разомкнула веки и увидела пару синих глаз, засыпанных солнечными волосами.

– Ты?

– Я, – не сразу сказал Мишка.

– Что смотришь?

– Солнце снова смешит твои губы.

Мы рассмеялись, а северный ветер, как ни в чем не бывало, свистел в аэродинамической трубе балконного каньона и трепал Мишкины солнечные волосы и мою белую юбку.

– Смотри, наша крыша горит.

Я повернула голову, отвесный жестяной скат, по которому не взобраться, и конек крыши пылали в сумеречных лучах красного солнца, выпавших снопом из серых облачных хлопьев.

– А на крыше мы еще не были.

– Проверим?

Я хорошо это помню, хотя этого никогда не было. Мы с Мишкой так и не поговорили. Ни разу. Только случайно встретились. Я не могла сказать ни слова, а он, наверное, не желал. Прошел мимо, отвернув голову. Я хотела бежать за ним, но ноги мои приросли к цементным ступенькам моего подъезда. Я так ничего и не сделала. Он поднялся по лестничному пролету, и я больше никогда не увидела его синих глаз, засыпанных солнечными волосами. У меня и сейчас наворачиваются слезы, когда я вспоминаю его лицо. И себя. Вот так…

Я столкнулась с тетей Милой на нашей лестничной площадке. Они уже уезжали из нашего дома. Насовсем.

– Где Миша? – спросила я, и мое сердце забилось как сумасшедшее. Я очень хотела его видеть, но вдруг испугалась.

– Он во дворе. У машины, – сказала тетя Мила. – Спустишься попрощаться?

– А. – Я опустила голову и тихо попросила: – Пусть он позвонит. – А потом, путаясь, зачастила: – Я… Мы… Он звал… Я не оглянулась… Не остановилась. Понимаете? – Я заглянула Мишкиной маме прямо в глаза. – Мне нужно, чтобы он позвонил. Очень нужно! Скажите ему. Пожалуйста!

– Обязательно! – Она улыбнулась, а в ее глазах были слезы. И у меня защемило сердце. Она улыбалась, как мама.

Тетя Мила обняла меня и прижала к себе.

– Знаешь. Я поняла, – шепнула она мне на ухо. – Журавль рядом. Надо только руку протянуть. Успеть.

Я тогда не поняла тетю Милу. Я целую вечность ждала Мишкиного звонка. Он так и не позвонил. Иногда мне кажется, я жду его до сих пор. А ждать нельзя. Надо было просто протянуть руку и позвонить. Ему пришлось тяжелее, чем мне… А может, он меня сразу забыл. Не знаю. Наверное, поэтому я так и не позвонила. Вообще ничего не сделала. Вот так…

Мишка все равно остался самым лучшим парнем, какой у меня был. Он легко прошел отбор, мне повезло, но я не успела. Всегда хочется, чтобы рядом жил человек, которому доверяешь. Только в реальной жизни это редко бывает. И я знаю точно: мы именно так любили друг друга, чтобы мне не забыть никогда.

Я часто брожу по родине моего детства. Меня настойчиво зовет тихий голос моей удачи. Он блестит хитиновым панцирем гороскопического фонтана из двенадцати мифических связок звезд. Я верю: если погладить ладонью мой металлический тотем, везение придет обязательно. Только козерога увидеть при этом нельзя. Связки наших звезд давно отстрелил гречишный памятник идеальным вещам. Но я больше не хожу к старой больной стене, вдоль которой все так же дребезжат скрипучие ветхие трамваи. Трамваи остались в прошлом, а стену отштукатурили и покрасили. Ее заложенные кирпичом арки перестали манить своей тайной, теперь они ведут к культовым местам здоровья и спорта. Стена стала моложе, я старше, нам оказалось не по пути. Вот так, невзначай выпал кусок из моего детства, и у меня стало больше на один кусок грусти. Я не хожу и в старый кинотеатр, где мы смотрели черно-белые танцы о том, как нужно любить друг друга. Кинотеатр с гипсовыми колосьями на фронтоне и шарами у лестницы давно снесли и построили на его месте скучное и строгое здание из стекла и металла, в котором работают скучные и строгие люди. И фруктово-ягодного снега в моем городе больше нет – ни яблочного, ни голубичного, ни абрикосового. Я разучилась видеть разноцветный снег, так и не разгадав его тайну. Материальных примет родины моего детства становится все меньше и меньше, отпечатков в моей памяти – все больше и больше. Они не тускнеют, но расплываются временем, а мне нечем их подкрепить. Когда я думаю об этом, меня гложет тоска, разрастаясь во мне плакучей березой под маминым окном. Тогда я иду к дому с каменным кокошником на мезонине. Его окно давно не светит мне живым электрическим светом сквозь решетку деревянного оконного переплета. Наверное, оттого, что я прихожу всегда днем, и оттого, что теремок так и не стал моим домом. Я мечтаю прийти сюда ночью и постоять в столбе лунного света. Потом заглянуть в объектив круглой дыры и отыскать на Луне дорогу, по которой никто не ходит. И еще мне до смерти хочется взобраться по лестнице вверх и постучаться в дверь мезонина. Может, Мишка оказался смелее и его мечта стала явью? Но я ни разу этого так и не сделала. Может, не стоит перепроверять свою память? Прошлое потеряет тайну и перестанет ворожить, как старая стена, крашенная новой краской. Зачем еще одно разочарование?

Вот так я и брожу по дороге моего детства, которая никуда не ведет, кроме моей памяти и моего родного дома. Я иду к своему старому дому по анфиладам города, вдоль которых шеренгой церемонно выстроились карагачи. Карагачи – старые крепкие обер-камергеры, обутые в истертые белые чулки. Белеными камергерскими чулками карагачи бинтуют весной, к зиме они успевают износиться до дыр. И тогда можно увидеть их старческие, натруженные, морщинистые ноги. Я прихожу к своему старому дому, когда снова свербит и кусает сердце моя тоска по прошедшему детству. Я смотрю на свой дом и лечу свою грусть. Никто точно не знает, сколько ему лет. Дом прячется в тени старых карагачей. Говорят, карагачи – его ровесники, но они давно вымахали выше четвертого этажа. У моего дома европейские черты лица и азиатская желтая, известковая кожа. Его старое отштукатуренное лицо испещрено сетью морщин, у цоколя расползаются старческие пятна из мха, а летом видно, как его желтая кожа лупится от солнца. Утром и вечером в подъезде всегда прохладно и сумрачно. Часы переводят время к полудню, и солнечный ветер врывается через пыльное окно, несущееся к самому верху от лестничного пролета. Дом любит солнце и ждет. Солнце приходит, и дом греет свои кости, как старый кот. И зимой и летом.

У родного дома есть свой незабываемый запах, он откладывается в памяти, и его никогда не забыть. Запах родного дома – это то, чего не хватает. Я складываю память по кусочкам из запахов детства. Из аромата вялящегося на солнце урюка и стопок пыльных журналов. Расстелешь курпач, сунешь под голову подушку и читаешь, читаешь, читаешь. Все подряд. А вокруг раскинулись фанерные щиты с сотнями раскрытых абрикосовых ртов. С самого неба несется солнечный ветер и клубится, кружится, хороводится с запахом абрикосовых губ и книжной пыли. А мы с Мишкой идем и идем по крыше, по которой ходить нельзя.