Локальный конфликт - Александр Афанасьев

— Вы были соперниками. Я знаю.

— Нет. Какой я ему соперник? У него людей всегда было во много раз больше, чем у меня. Он просто иногда мешал мне.

— Если ты будешь сидеть здесь дальше, у тебя не останется соперников. Только федералы. — Малик улыбнулся от своей шутки, посчитав ее очень остроумной. Алазаев оценил ее.

— Боюсь, что последним я не буду. Федералы скоро нагрянут сюда. Нам придется либо убираться куда-нибудь еще дальше, но я не знаю куда, либо задрать вверх лапки и ждать милости. Тебе что больше по душе?

— Взять автомат и идти сражаться.

— Лучше возьми пистолет и застрелись. Это равносильно. Из автомата промажешь. Только стреляйся не здесь. Напачкаешь. Никто после тебя мыть не будет.

Он не видел никакого смысла воевать с федеральными войсками — это все равно, что вставать на пути быстрого потока, пробуя его остановить. В лучшем случае устоишь несколько секунд, отбросишь назад несколько капель, но новая волна собьет тебя с ног, опрокинет, утопит. Федералы черпали силы из бездонной бочки. Так было всегда, с кем бы ни воевала Империя. Внешняя агрессия всегда была обречена. В этой борьбе нужен принципиально другой метод — создание внутренних проблем. Первыми применили его на практике германцы еще в Первую мировую. Империя смогла возродиться, но в другом виде. Нынешним врагам Империи едва не удалось ее уничтожить. Они ее очень сильно ранили, раскололи на множество частей, но сердцевина сохранилась.

Итак, федералы должны забыть о том, что существует Истабан, должны найтись такие проблемы, которые им надо решать в первую очередь, тогда боевые действия здесь будут быстро свернуты. На какое-то время. Здесь все опять получат небольшую передышку, как на прошлых президентских выборах.

Никакая диверсия, даже взрыв ядерного реактора, этой задачи не решит. Напротив, он будет способствовать только использованию более жестких методов в подавлении сопротивления сепаратистов. Вместо усыпляющего газа тогда станут применять отравляющий, и начхать федералам на мировое сообщество. Они будут рассержены.

Многих полевых командиров, которые считали себя борцами за свободу, и сепаратистами назвать-то было нельзя. Бандит — он всегда бандит. Самое смешное, что большинство из них содержали свои отряды на деньги людей, которых люто ненавидели и мечтали пустить им кровь. Но пока были вынуждены спрятать свои чувства глубоко-глубоко, так, чтобы они ничем не проявлялись. Вот потом… но потом уже не будет.

Они, вероятно, возомнили себя новой истабанской знатью, наподобие той, что была здесь когда то. Но та — преданно служа интересам Империи, увы, именно из-за этого ее потом поголовно уничтожили, кого поставив к стенке и облагодетельствовав девятью граммами свинца в голову, чтобы не мучились долго, а кого отправив на освоение далеких земель. Новая элита взяла на вооружение опыт красного террора, расстреливая всех инакомыслящих, но поскольку суждения полевых командиров на события, происходящие как внутри Истабана, так и за его пределами, порой очень сильно различались, то в число инакомыслящих они записали и друг друга. Когда федералы на короткое время ушли, полевые командиры стали сводить между собой старые счеты, подтверждая давным-давно доказанную теорему: если нет внешнего врага, то его начинают искать в собственной среде. Все эти полевые суды, которым любыми методами полевые командиры пытались придать видимость законности, смешили Алазаева, как плохая пьеса, поставленная плохим режиссером и сыгранная плохими актерами. Но надо отдать должное: на базаре записи этих полевых судов и исполнения приговоров расходились не хуже, может, даже лучше американских блокбастеров, принося своим создателям неплохие доходы, а на производство этих «шедевров» уходили копейки да пяток-другой человеческих жизней, но они, как известно, вообще ничего не стоят…

Нельзя сказать, что несколько последних лет он прожил без забот. Постоянно приходилось следить за тем, чтобы тебя не сожрала более крупная рыба, а чтобы у нее такого желания не появлялось, нужно было указывать ей на более привлекательную наживку, особенно если и эта наживка не прочь тобой полакомиться. Так, лавируя, как слаломист, мчащийся по склону горы, только вместо палок и ворот на ней были расставлены совсем другие препятствия, он и прожил эти годы. Можно было посчитать их потерянными, но… каждый старатель, моющий золото на прииске, копается в грязи, чтобы нажить себе богатство и обеспечить старость, а может, и не только старость. Однако обычно они до преклонных лет не доживают, видят в своем лотке лишь несколько сверкающих крупинок. Их никак не назовешь богатством. Заканчивается все на старом кладбище, а о твоей могиле забудут сразу же, как опустят в нее тело и засыплют его.

Здесь был такой же прииск. Старатели тянулись сюда со всего света, как когда-то на Клондайк, но в руках у них вместо лопаты, лотка для промывания песка, мешка с провизией и кирки были автоматы, ножи, гранаты и гранатометы. В земле они ковырялись только тогда, когда надо было выкопать укрепления или кого-то закопать. Здесь теперь очень много человеческих костей…

Съемки — потрясающие. Они напоминали пропагандистский фильм, точно в него были вмонтированы какие-то фрагменты, воспринимаемые лишь сознанием. Так называемый двадцать пятый кадр, где сообщалось, что у вас будет теплая еда и одежда, если вы сдадитесь. Пожалуй, на такой призыв можно и клюнуть.

Алазаев благодаря телевизору хорошо представлял ситуацию. Но в депрессию от мысли, что когда-нибудь его должны схватить, не впадал. Он подготовил пути отступления. Вот только самолет Кемаля почему-то все не прилетал, вызывать его по рации было опасно. Сигнал могли запеленговать федералы, а потом забросать источник авиабомбами или ракетами — они практиковали такие методы.

Глупости это — сложить голову якобы за свободу Истабана, а потом окажется, что свобода эта никому не нужна.

На пожизненное заключение его подвигов хватит. Провести остаток дней в тюрьме, учитывая, что в швейцарском банке у него есть приличный счет, конечно, не хотелось, поэтому пора было выбираться из Истабана, а то получится как с акционерами финансовых пирамид, которые на словах считались богачами, но в реальности ими стали только те, кто вовремя успел избавиться от своих акций. Те же, кто тянул, предполагая заработать побольше, — все потерял. Не надо быть такими жадными.

Опять этот репортер. Он появился на экране всего секунд на тридцать. Ехал на броневике, потом остались только его голос и улицы села, тела плененных боевиков, федералы. Много федералов. Бросайся Алазаев сразу же к пульту, и то не успел бы записать передачу. Магнитофон слишком долго выполнял бы эти команды. Малик, чего доброго, заподозрит тогда, что Алазаев что-то сотворил с его кассетами, обидится страшно, если наткнется на стертый кусок фильма и будет дуться дня два или три…

— Ну, чем ты хочешь меня порадовать? — напомнил Малик о своем присутствии.

Он слишком близко подполз к телевизору и на его лице стали отражаться искаженные отблески картинок на экране, похожие на живые цветные наколки или картинки вкладышей в жевательной резинке.

— Пойдем туда. Завтра. Утром.

— Зачем? Там уже никого не осталось, только федералы. Раньше было надо идти.

— Ты внимательно смотрел передачу?

— Нет.

— Вот. А я хочу поговорить с ее автором, — Алазаев почесал подбородок, улыбнулся. — Видишь ли, я хочу выдать этому репортеру массу конфиденциальной информации о деятельности так называемых бандформирований.

— Э-э-э-э, борцов за нашу свободу?

— Да, извини. О деятельности так называемых борцов за свободу Истабана. Прославлюсь. Денег много заработаю.

— Многие поклянутся после этого тебя убить.

— Я буду надеяться на тебя. Ты меня защитишь?

— Попробую. Но ты принял глупое решение. Я тебя не узнаю.

— Малик, когда же ты, наконец, будешь думать головой?

— А я чем, по-твоему, думаю?

— Может, и головой, но не мозгами, а у тебя их хватит, чтобы научиться различать, где я говорю серьезно, а где над тобой подсмеиваюсь.

— Ва, значит, ты не будешь сдавать остальных полевых командиров? Малик, похоже, не обиделся.

— Не буду.

— Как я рад это слышать! — Малик засиял от радости, потом сияние это померкло. — К селу, значит, не пойдем?

— Пойдем.

— Зачем?

— Поговорить с автором передачи.

— Я ничего не понимаю, — Малик начинал злиться. Будь перед ним сейчас сверстник, он уже бросился бы в драку, чтобы кулаками положить конец этому разговору. — Что ты задумал?

— Я потом тебе объясню.

— А сейчас не можешь?

— Нет.

— Но почему?

— Потому что не могу, — Алазаев уже начинал жалеть о том, что затеял это разговор.

— Хитрый ты, — сказал Малик, отвернулся от Алазаева, демонстративно уставившись в телевизор, хотя там шла передача, которая никак не могла его заинтересовать. — Что с пленниками будем делать?