Перекрестное опыление - Владимир Александрович Шаров

Всех Вам благ в наступающем году. Декабрь, 2012 г.

Ваш Владимир Шаров

Октябрь семнадцатого года и конец истории

Первая публикация в журнале «Знамя» № 6 за 2018 г.

Я родился в семье, которая была тесно связана с революцией, с немалым рвением её делала, а поскольку революция всегда и везде пожирает своих детей, от нее же и погибла. Бабка с одной стороны и дед с другой были расстреляны. Еще один дед умер в тюрьме, а единственная бабушка, которую я знал, пять лет отсидела в лагере для жен изменников родины.

В семье разговоры, связанные с ними, не считались запретными, но все было настолько страшно, что никому и в голову не приходило мне, ребенку, это подробно рассказывать. Да, в сущности, (и после реабилитации тоже) никто ничего толком не знал. В итоге все, что касается собственной родни и первых сорока лет советской власти, я представлял отрывисто, пятнами, в цельную картину мало что складывалось.

Потому что, с одной стороны, из того, что я слышал, следовало, что это была жизнь, где люди, как в любой другой жизни, любили друг друга и рожали детей, очень много, часто наизнос, работали – были написаны сотни замечательных книг и сделано несчетное число открытий; наконец жизнь, за которую они при необходимости шли умирать, и тут же, в той самой жизни, не просто по соседству, а перекладывая, перемежая одно другим – любови, детей, работу – они стояли в бесконечных лубянковских очередях, чтобы отправить в лагерь посылку с едой и теплыми вещами, которая, если повезет, могла помочь близкому человеку выжить.

И это по тем временам еще «светлый» вариант. Потому что значит, твой отец или мать, или брат не расстреляны и ты их не бросил, не отказался от них публично и всенародно.

А так когда-то родной тебе человек знал, что даже если он досидит свои 10–20–25 лет, за лагерными воротами у него ни кола, ни двора. Пойти ему некуда. Да и у тебя самого эта жизнь, которую ты всеми силами пытался счесть за нормальную, могла оборваться в один день. Ночной «воронок», не проехавший мимо, затормозивший у твоего подъезда, затем арест. Дальше, если ты в расстрельном списке, то смерть, а если не в расстрельном – тогда, так сказать, на усмотрение следствия. А это самое «усмотрение» в числе прочего зависело от того, готов ли ты оговорить, дать признательные показания на себя и на тех, кто проходит с тобой по одному делу. То есть согласишься губить ни в чем не повинных людей – можешь надеяться на снисхождение. А упрешься – опять же подвал и пуля.

И нельзя сказать, что, как в каком-нибудь психоаналитическом трактате, одно удавалось вытеснить другим, потому что люди несомненно помнили о ночных «воронках», готовились к возможному аресту.

Архивисты знают, что в стране после семнадцатого года были сожжены миллионы дневников и несчетное число писем: разве вспомнишь, как ты когда-то отозвался о большевиках, а как об эсерах, и достаточно ли тебе понравился отчетный доклад очередного съезда партии. И вот, как бы ни было жалко, ты в буржуйках и печах жег эти свидетельства своей жизни, утешаясь, что в доме стало чуть теплее, главное же, что теперь и в случае ареста есть шанс получить не «вышку», а лагерный срок. Несмотря ни на что, выжить, не остаться навсегда на каком-нибудь лагерном погосте – еще одна, на этот раз твоя, кочка на бескрайнем заполярном болоте.

Люди и по-другому помнили о «воронке», часто рассказывая детям и внукам совершенно лживые истории своей жизни. В них, в этих выдуманных биографиях, бывшая знать, чтобы сподручнее было спрятать прошлое, смирялась, опускала себя, превращаясь в мелких министерских служащих, а купцы первой гильдии – в мещан или приказчиков из галантерейной лавки. Иначе неразумный потомок рано или поздно проболтается, расскажет школьному товарищу правду, и тогда конец надеждам на комсомол и на поступление в институт. Да и тебя самого ждут немалые неприятности.

И вот, чтобы избежать беды, не высовываться, не лезть самому в петлю, ты, как и другие, по много раз за жизнь на общих собраниях поднимал руку, вместе со всеми требовал самой суровой кары, высшей меры своей социальной защиты – то есть расстрела – для классовых врагов, недобитых помещиков и буржуев, для вредителей и саботажников.

Конечно, я понимал, что в этих людях была, не могла не быть, бездна страха, но совсем не понимал, как им удавалось со своим страхом жить. Понять это было тем более трудно, что в моей жизни ничего подобного не было. Как и любой другой человек, я прошел через немалое число обид и огорчений, но ужаса, даже близкого к этому, не знал, потому что мне повезло родиться во время, которое все, кого я уважал, единогласно называли «вегетарианским».

И это, то, что мне просто неслыханно повезло, что все могло сложиться по-другому, что у людей, которых я любил, перед многими из которых преклонялся, так и сложилось по-другому, сводило меня с ума. Ведь вести себя пристойно для меня никогда не было вопросом жизни и смерти, лишь делом обычной человеческой порядочности, и я не был уверен, что во времена оны у меня хватило бы сил на эту обычную порядочность, что я бы не спасовал, не сломался. Не был уверен раньше и все меньше верю в это с годами. Вот, наверное, главная причина, почему я пишу и пишу о нашей послереволюционной жизни, не могу от нее отгородиться. По-другому мне и в себе не разобраться.

Назову одну вещь, которая, пусть и в первом приближении, но подсказала, в какую сторону идти. Правда, и тут многое лишено системы, отрывочно, и я не уверен, что покажется убедительным.

Я видел немало газет тридцатых-сороковых годов. Разница статей о жизни у нас и за кордоном не только в тоне, словаре – и без этого ясно, что в советской стране все обращено в будущее и преисполнено надеждой, твердой уверенностью в своих силах, а там – гниение, распад и бесконечные, беспримерной ожесточенности классовые бои. Везде: в Китае, Индии и Африке, в Европе и Америке пролетариат, а вместе с ним и угнетенные всех мастей и окрасок больше не готовы ни ждать, ни терпеть. Какой континент ни возьми, на каждом народ поднялся, и его не остановить. Уже скоро. Перед нами самый канун всемирной революции, а дальше – такой же всемирной гражданской войны.

Но и у нас на идиллию нет и намека. Потому что мы со всех сторон окружены