ТРИ БРАТА - Илья Гордон

«Мой или не мой?»

Неловко взял ребенка на руки, прижал к груди, легонько погладил по головке:

– Маленький ты мой!

Увидев чужое лицо, младенец скривил ротик, заплакал.

Танхум нащупал у себя в кармане веревочку и несколько гвоздей. Привязав гвозди головками к веревочке, он зазвенел ими.

– Ну-ну, смотри, какая цапка! Слышишь, как звенит…

Ребенок еще громче заплакал.

В это время в комнату вошла Фрейда.

– Что случилось с моим маленьким? Почему он так надрывается?

При виде Танхума она так оторопела, что не могла двинуться с места. Хотела что-то сказать, но от испуга не могла слова вымолвить. С минуту стояла окаменев, потом, придя в себя, вырвала у него младенца, прижала к груди.

Успокоив малыша, она яростно накинулась на Танхума:

– Зачем пришел? Чего тебе здесь надо?

– Я зашел… Я, понимаешь… – замямлил он.

– . Вон отсюда, мерзавец! Вон, говорю!… Мало того, что испоганил мою душу, так еще лезешь ко мне в дом? – не унималась Фрейда.

– Успокойся! Умоляю, выслушай меня, – дрожащим голосом упрашивал Танхум. – Я хочу… Разреши хоть взглянуть на…

– Уходи, и поскорей! Не могу смотреть на твою противную рожу!

Ребенок снова заплакал.

Танхум, словно побитый, ныл:

– Сделай милость, дай мне посмотреть… малютку…

– С ума спятил, что ли? Чего кривишься, как попугай? Не подходи к ребенку.

– Я же хочу… – залепетал Танхум, но Фрейда резко перебила его:

– И слушать тебя не хочу. Уходи, черт поганый! Чего пристал? Убирайся по-хорошему, а то…

В эту минуту в хату вошли Рахмиэл с отцом, а вслед за ними Давид.

Танхум кивком головы поздоровался с ними и попытался заговорить то с одним, то с другим, а когда с заискивающим видом обратился к Давиду, тот таким полным презрения взглядом посмотрел на него, что Танхум не знал, куда деваться. Оправившись немного, как ни в чем не бывало он подошел к отцу:

– Я пришел проведать тебя, отец, узнать, как ты живешь, что тебе нужно…

– Не все ли тебе равно, как я живу, – нехотя буркнул старик.

Пожав плечами, с недоумевающим видом Танхум повернулся к Давиду, как бы ища у него сочувствия, подобострастно заговорил:

– Ну, вот пришел к родному отцу… Хочу ему помочь, а он от меня отворачивается… Негоже нам быть врагами. И еще в такое время, когда дожили до такого почета – наш близкий родственник стал таким важным человеком… Как тебя теперь величать, Додя? Кем ты теперь?…

– Кем бы я ни был, – сухо отрезал Давид, – но я тебе не близкий родственник, не сват и не брат.

– А кто же ты мне? Чужой, что ли? Свояки мы с тобой… И я горжусь, что у меня такой свояк… Мне очень лестно, что ты стал большим человеком… Разве это не приятно? Помнишь, как мы, бывало, играли в лошадки? Разве не случалось нам в детстве повздорить. Бывало, поссоримся и через несколько минут опять играем вместе. Случалось мне и с Рахмиэлом ссориться из-за какой-то чепухи… Однажды мы повздорили из-за борща. Мне показалось, что он больше съел, чем я. Ну, отец нас пробрал как следует, тем дело и кончилось… Брат всегда остается братом.

– А какой ты, с позволения сказать, брат Рахмиэлу, когда только о том и думаешь, как прибрать к рукам его землю? Заставляешь его работать на себя, выжимаешь из него последние соки… Когда ты опозорил…

Давид запнулся, взглянул на Фрейду. Она побледнела от волнения, задрожала, как в лихорадке.

Давид приблизился к Танхуму. Кровь ударила ему в голову. В ярости он стал искать глазами, чем бы стукнуть «свояка», отплатить ему за сестру. Но опомнился, пробормотал сквозь зубы:

– Убирайся скорей, а то…

Взбудораженный, бледный, Давид подошел к сестре, которая молча, понурив голову, сидела у колыбели.

– Такой пес, посмел прийти в этот дом и назвать Рахмиэла братом! – гневно проговорил он.

– Додя! Додя! Бог с тобой! – испугался Танхум. Он кинулся к отцу, как бы ища у него защиты.

– Что ему надо от меня? Он хочет всех нас поссорить, навеки разлучить. Разве у тебя не болит душа за меня? Я уверен, ты страдаешь, видя, как он натравливает всех на меня, – начал жалобным голосом Танхум. Развернув сверток, он положил его на стол.

– Отец! Я принес тебе гостинец на субботу… Фрейда схватила сверток, бросила его Танхуму в лицо и крикнула:

– Купить этим хочешь?! Вон, подлец, из нашего дома! Вон, и чтобы ноги твоей здесь больше не было!

В эту осень Михель Махлин чуть ли не первым выехал в степь. Сразу, как только вернулся с войны, он вывел на ярмарку двухлетнюю корову, которая должна была зимой отелиться, продал ее и купил у цыгана лошадь. Лошадь была худая, одни ребра, но за зиму он ее хорошо подкормил, и она набралась сил.

Заблаговременно он договорился с компаньонами, у каждого из них тоже было по одной лошади, а кое у кого и плуг или борона, и они ранней весной выехали пахать.

Сперва решили пахать десятину Михеля, которая лежала на косогоре: земля там раньше подсыхала. Но оказалось, что эта десятина была осенью вспахана и засеяна Танхумом. Михель зашумел:

– Как он смел, мерзавец, притронуться к моей земле!

– Не огорчайся… Он вспахал и посеял, а мы урожай снимем, – успокаивала его жена.

Вспахана и засеяна была также земля Гдальи Рейчука, Сендера Зюзина и других солдат.

– Мы кровь проливали на войне, – возмущенно кричали они, – а он распоряжается тут нашей землей, как хозяин!

Танхум пытался ублажить их, утихомирить:

– Ваша земля заросла бы бурьяном. Скажите спасибо, что я ее обрабатывал. Моя собственная земля гуляет. Дай бог, чтобы я на ней хоть две арбы сена накосил.

Народ возмущался, кричал, а Танхум и в ус не дул. Надо было мириться с людьми. Но помириться даже с отцом и братьями было невозможно – он знал, что они на это никогда не пойдут. А оставаться в одиночестве в такое время было опасно.

«Попробуй идти один против такой оравы, – думал он. – Они-то все вместе держатся – один за всех и все за одного, а наши, богатые хозяева, ненавидят друг друга, из зависти готовы один другому горло перегрызть».

Во время пахоты и сева Танхум торчал в степи. Рахмиэл по-прежнему батрачил у него. Всеми силами Танхум старался помириться с братом, медоточивыми словами расположить его к себе, но погасить гнев Рахмиэла ему не удалось.

Юдель Пейтрах нарочно несколько раз проезжал мимо участка, на котором пахал Танхум, и ядовито посмеивался:

– Зря трудишься, Танхум! Что проку пахать землю, которую вот-вот отберут у тебя… Земля-то ведь чужая, сам знаешь… Думаешь, они тебе отдадут ее? Ошибаешься! Зачем стараться впустую… Кругом в селах началась такая кутерьма, что и сказать страшно.

Втихомолку Юдель старался натравить на Танхума людей, чью землю тот захватил, уговаривал забрать ее обратно, надеясь этим купить их расположение: авось в трудную минуту они заступятся за него.

– Подкапываются под тебя, – пугал он Танхума. – Баламутят народ! И кто, думаешь? Твои родные братья… И не только они. Все, кому не лень, треплют языком, науськивают на тебя.

– Пусть треплют, – отвечал спокойно Танхум. – Думаете, против меня одного баламутят народ? А против вас не баламутят?

– Ну и что, легче тебе, если против меня тоже? – ехидно улыбаясь, спрашивал Юдель. – Конечно, против меня тоже баламутят. Они против всех баламутят, кто нажил кое-какое состояние. Чужое добро всем глаза колет.

Хоть и питал Юдель неприязнь к Танхуму, но страх за свою собственную судьбу толкал его на сближение с ним, и он стал заезжать к нему в степь – поговорить, отвести душу.

– Что они могут иметь против вас, – утешал Юделя Танхум. – И что могут вам сделать?

Танхум дал понять Юделю – пора бы им прекратить раздоры, зажить дружно, в согласии.

– Бывает, хозяин с хозяином тоже поспорят, погорячатся, обидят один другого неосторожным словцом, и между ними черная кошка пробежит. Но они сразу же и помирятся… Мало ли что случается между людьми…

И действительно, мало-помалу Танхум и Юдель нашли общий язык, сблизились и начали обсуждать, как в разных обстоятельствах совместно действовать.

Танхум ходил сам не свой, был растерян и не знал, что делать.

– Одинок я… Никто за меня доброго слова не замолвит, – жаловался он жене.

Стараясь заглушить томившее его чувство одиночества, Танхум много времени проводил в хлеву, среди лошадей и коров. Холил лошадей, расчесывал им гривы, ворчал.

– Эх, вы… Что вы понимаете? Недаром говорят, бессловесная тварь… Поставь вас в другую конюшню, будете служить другому хозяину так же, как и мне.

Он не переставал искать путей примирения с родными, не раз отправлялся к отцу, но возвращался с полдороги. Когда он однажды набрался смелости и уже почти подошел к дому отца, его нагнал Юдель.

– Пропало дело, Танхум! Сегодня землю делят… – сказал он, указывая на синагогу. – Видишь, голота собирается там… Шульца прогнали, а теперь разнесут приказ, все бумаги уничтожат…

– Конец, всему конец! – прошептал Танхум. Откуда-то появился шульц. Он был растерян. Хватаясь за сердце и злобно сверкая глазами, он восклицал: