Письмовник, или Страсть к каллиграфии - Александр Иванович Плитченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, трудно с достаточной глубиной судить по дословным переводам, порою такой перевод доносит только намек на образ, только его отсвет, эхо. Однако в нем нет переводческой холодной отсебятины. И все же трудно:
Зачем же я скучаю,
Если она лучше подарков?
Зачем же я забываю о подруге своей,
Если она длиннее шелковых ниток?
Смысл: влюбленный добился взаимности, он соединился с любимой, к которой долго стремился. Но обладание несколько его разочаровало, и он заскучал, и он стал забывать свою подругу, будучи с ней соединен.
И эта песня, обращенная к себе самому, как раз о выходе из такой ситуации. Ведь подруга лучше всего, чем можно обладать, лучше любого подарка, и как можно забыть о ней, если она — нескончаемо прекрасна, мила и ласкова, как нескончаема и прекрасна шелковая нить!
Тут надо добавить, вполне возможно, что подругу звали Шелковая Нить, так что в песне появлялась еще и игра словесная — подруга прекраснее самой себя, то есть она уже и не существо, а событие, явление…
Сильны, выразительны, трогательны и глубоки образы песен. О возлюбленной сказано:
Красавица из красавиц,
Переплывающая реку
На неоседланном коне…
Удивительной красоты образ. Схоже с японской поэзией, но как-то ближе, роднее, живее.
А вот как говорится о кукушке, птице очень почитаемой на юге сибирской земли:
Летит топор,
Кричит молочное озеро…
Вроде бы тяжелое сравнение — крик кукушки похож на молочное озеро. Но представь себе это молочное озеро — то есть озеро чистое, белое от тумана или от отраженных в нем белых гор, от печально снижающегося снега — представь и одновременно представь крик летящей кукушки, и тогда оживет этот образ и навсегда тебе будет казаться — да, именно на это молочное, белое озеро и похоже кукование птицы, чей полет так неуклюж…
В другой песне совсем необыкновенно говорится об огне, тропе и дороге. Но только о них ли?
Лесная тропа
Говорит с дорогой в долине,
Огонь богача
Говорит с огнем бедняка.
Есть песни вроде бы только описательные, но даже и в дословном переводе в них остается картина, остается отношение поющего и к тексту, и к тому моменту жизни, который вызвал этот текст из молчания, поскольку песни не пелись просто так от безделья — но пелись к случаю, к чувству, употреблялись как пословицы, поговорки. И прочитаешь такой текст, представишь случай, вызвавший их к жизни:
Стоит кедр,
На котором не ночевала сорока!
Стоит лиственница,
На которой не ночевал ворон!
Может быть, это было со смешком спето при взгляде на парня и девушку, которые испытывают друг к другу интерес, но всячески его стараются скрыть, утаить, оба — сама недоступность.
Может быть, и иначе, может быть, эта песня звучала со смыслом — «эка невидаль!», или ею человек старался принизить непонятность, необычность чего-то встреченного на пути, скрывая свое удивление и даже испуг за шутливыми словами…
Глубокие, сильные чувства выражала песня, тут уж и объяснять даже нечего, так все понятно.
О, если бы выколоть пятнистые глаза чертей,
Унесших мою маму!
О, если бы выбить клыки волкам,
Съевшим моего коня!
* * *
О, если бы иметь друга
Для беседы среди темной ночи!
О, если бы иметь коня
Для езды в дальний и ближний путь!
* * *
Я вырос на пользу своей семье —
Неужели мне придется умереть?
Я вскормлен на пользу своему селению —
Неужели мне придется заблудиться?
Следующая песня связана с предыдущей, она трудна в переводе, но есть в ней то же чувство горького изумления своей смертностью и тем, что потом ничего нельзя будет сделать, ничего нельзя будет поправить и изменить:
Он (враг мой) будет гладить по артерии и печени
Мою сироту одинокую (невесту, жену, дочь),
Он будет подтягивать подпругу и подпружники
Голубка (коня), осиротевшего и одинокого!
А перед этими горькими песнями в час тоски могла звучать и такая:
Я сам — молодец, испытавший мучения,
Глаза мои стали пестрыми!
Я сам — молодец, совершавший грехи,
Глаза мои стали похожи на пуп! (т. е. впали. — А. П.)
Могла звучать и другая, менее трагическая, но более трогательная:
Поскольку мои руки замерзли и заиндевели,
То хожу я лишь шагом и медленно!
Посколько замерзли мои ноги и сам я живу в холоде,
То я хожу лишь прихрамывая и шагом!
Или такое размышление, такой новый вскрик горького недоумения:
Как же может быть человек,
Который лишь грешит и мучается?
Как же может жить род,
Который лишь мучается и грешит?
И связанное с этим не менее горькое, но решительное восклицание:
Можно сказать «хватит» и «потерпи еще»,
Но не могу больше жить в этом племени!
Можно сказать «исполнится» и «не исполнится»,
Но нет больше надежд ни на кого!
Но в том-то и проявлялся народный характер и народная диалектика, что эта решительность в новой песне сменяется совсем другими чувствами к роду своему, к месту своему в роду:
Когда был я с друзьями — сюда не приезжал.
Остался один — приехал.
В седле красовался — сюда не приезжал.
Пешим оказался — пришел!
А вслед за этой возникала в душе и просилась на волю другая, новая песня, где звучала и радость, и горечь, и удивление;
Вспомнив о степи, я примчался к ней галопом,
Но не узнал даже камней при дороге!
Вспомнив о степи, я примчался к ней рысью,
