Мертвое «да» - Анатолий Штейгер

Чтобы не быть голословным, вот одно из характерных (хотя и не лучших) стихотворений Червинской:

Над узкой улицей серея,Встает, в который раз, рассвет.Живем — как будто не старея,Умрем — узнают из газет.

Не все ль равно? Бессмертья нет.

Есть зачарованность разлуки(Похоже на любовь во сне).Оттуда ты протянешь руки,Уже не помня обо мне.

Тема Червинской очень узкая, подчеркнуто личная — тема любви, которая «Не любовь — а только тень от тени / Той, что называется земной». В стихах ее есть несомненная прелесть (есть и умение), но такие стихи в пределе своем — путь к «непоправимо белой странице», к молчанию (к этому в конце концов — в пределе — и звал Адамович).

Гораздо больше и мастерства и своеобразия в области этой интимной поэзии обнаружил Анатолий Штейгер, один из самых молодых поэтов Зарубежья, ведший скитальческую жизнь и скончавшийся в Швейцарии во время войны от туберкулеза. Штейгер нашел свой стиль, свою манеру — его стихи легко отличить от любых других (он имел, однако, некоторое влияние на позднего Георгия Иванова). При всей «дневниковости» этой поэзии, диапазон ее шире, она не однотемна — у Штейгера были разнообразные интересы, в том числе политические (он был активным младороссом), в поэзии его, впрочем, не отразившиеся, была у него большая жадность к жизни (он много лет болел туберкулезом и знал, что обречен). Афористичность его стихов острее и глубже, в стихах его иногда звучит напоминающая Ходасевича ирония (например, в «Кладбище» — написанном в Афинах в I939 году цикле восьмистиший, навеянных блужданием по кладбищу). Вот одно из самых характерных для Штейгера стихотворений — характерных своей сжатостью, своей предельной конденсированностью, своей как бы оборванностью (очень обычный у Штейгера эффект, иногда встречающийся у Ахматовой):

Мы верим книгам, музыке, стихам,Мы верим снам, которые нам снятся,Мы верим слову… (Даже тем словам,Что говорятся в утешенье нам,Что из окна вагона говорятся)…

(1933)

А вот стихотворение в несколько ином роде, менее субъективное, обращенное к внешнему миру и обнаруживающее способность этот внешний мир с той же четкостью и лаконичностью (напоминающей немного Кузмина) показать — из цикла стихов о Бесарабии, где штейгер провел лето 1939 года:

Две барышни в высоком шарабане,Верхом за ними двое панычей.Всё — как в наивно-бытовом романе,Минувший век до самых мелочей.

И не найти удачней декораций:Дворянский дом на склоне у реки,Студент с начала самого «вакаций»,Фруктовый сад, покосы, мужики.

Но в чём-то всё же скрытая подделкаИ вечный страх, что двинется сейчасПо циферблату роковая стрелка…Уж двадцать лет она щадила нас.

Игорь Чиннов. Вспоминая Адамовича

<…> Хотя Адамовичу с восторгом внимали все, однако в монашески-суровый орден этой «парижской ноты» вошли немногие и — не знаю, самые ли талантливые. Всех точнее выразил ее канон Анатолий Штейгер — стихах по пять-шесть строчек, прозаических по тону, не музыкальных, но щемящих.

«Новый Журнал». Нью-Йорк. 1972, № 109.

Игорь Чиннов. «В те баснословные года»

<…> К сожалению, я не знал Анатолия Штейгера, самого чистейшего представителя «парижской ноты». Он писал очень короткие стихи, нарочито прозаические, но с каким-то пронзительным ощущением боли. У него был туберкулез, от которого он и умер в швейцарском санатории. Перечитывая теперь его стихи, я думаю — вот к этому и надо стремиться, если добиваться в поэзии опрощения. В стихах, вошедших в мой первый сборник, я искал «опрощения», которое проповедовала «парижская нота» и к которому настойчиво призывал Георгий Адамович. Но я все же никогда не смог окончательно отказаться от «красивых» слов, т. к. мне казалось, что лишенная «красивых» слов, обедненная и аскетическая поэзия неизбежно сужает искусство и самого человека. Некоторое время я все же продолжал «парижскую линию», но чувствовал, что она заводит меня в тупик и что надо искать чего-то другого.

Газета «Русская мысль». Париж. 1982, 11 ноября.

ПЕРЕПИСКА З. ГИППИУС С А.ШТЕЙГЕРОМ

Л. Мнухин. «…помочь другому разобраться…»

«При всей бесспорности Гиппиус-поэта, который останется в истории русской поэзии, имеется еще жанр литературы, который, по мнению многих, в том числе поэтов и литературных критиков, является высшим достижением в многообразном и разнохарактерном творчестве Гиппиус. Это — ее эпистолярное искусство». Эти слова принадлежат редактору журнала «Современные записки» Марку Вишняку, в течение пятнадцати лет находившемуся в оживленной переписке («деловой, политической и личной») с Зинаидой Гиппиус. Одним из многочисленных примеров эпистолярного искусства Гиппиус может служить настоящая публикация ее писем к Анатолию Штейгеру, в которых одновременно присутствуют и актуальные политические споры, и меткие характеристики современников, и отношение автора к поэзии и молодым поэтам, и многое другое. Характер взаимоотношений обоих корреспондентов и картину общественной жизни русского Парижа, рисованную Гиппиус в своих письмах, убедительно дополняют ответные письма Штейгера

В целом же содержание писем, вплоть до причин охлаждения Гиппиус к адресату, достаточно красноречиво говорит само за себя и развернутых комментариев не требует. В необходимых случаях даны лишь краткие пояснения и ссылки, а также некоторые уточнения. Публикуемые ниже письма З. Н. Гиппиус печатаются по копиям с оригиналов, хранящихся в Литературном архиве Музея национальной литературы в Праге, письма А. С. Штейгера — по оригиналам (письма 3 и 7) и машинописным копиям, хранящимся в архиве Музея Марины Цветаевой в Болшеве. Все письма публикуются впервые. Приношу благодарность сотруднице Литературного архива Марте Дандовой и директору болшевского музея Зое Атрохиной за предоставленные для публикации материалы и возможность опубликовать переписку в полном объеме.

Письма З. Гиппиус и А. Штейгера

1

А. С. Штейгер — З. Н. Гиппиус 9 июля 1927.

Глубокоуважаемая Зинаида Николаевна

В. В. Философов показал письмо, содержание которого меня необыкновенно обрадовало[82]. Я бесконечно благодарен Вам за Ваше разрешение писать Вам, о чем я, конечно, не смел и мечтать, а также за то, что осенью Вы пускаете меня в Ваш дом. Это тем больше меня радует, что из воспоминаний и статей я знаю, насколько невыносимы для больших писателей и поэтов легионы литературных мальчишек, пишущих стихи и стихами бредящих, и которых за эти недостатки обыкновенно не пускают на порог[83]. Для меня будет большим счастьем встреча с Вами, т. к. Вы столько знаете и были знакомы с людьми, бесконечно меня интересующими, как например, Андриевский[84] и Брюсов. Я до смерти боюсь сделаться одним из тех сытеньких, богатеньких, пустеньких, о которых Вы писали в прошлом году, рассказ о которых меня глубоко поразил и заставил сильно призадуматься над тем, что никогда бы не пришло мне в голову раньше. Мне кажется, что благодаря Вашей доброте и вниманию к молодежи, Вы бы могли мне так много помочь и так многому научить. Мне 19 лет и я совсем новичок, только что начинающий присматриваться к окружающему. Как Вам, кажется, писал В.В. Философов, я монархист, но очень мало похожий на монархистов штампованного образца. Еще сравнительно недавно я ничем не отличался от общепринятого типа марковских молодцов, только другой ориентации. Потом мне случайно попались несколько томиков Гумилева и Ахматовой, я на время бросил Вестники и Двуглавые Орлы, и вдруг, увидел, что вернуться на старый путь я уже не в состоянии. Вся эта безвкусица, вся эта шорность и самодовольная безграничная глупость привели меня в ужас, и я стал смотреть на окружающих меня «деятелей» и «поэтов» совершенно другими глазами. На меня повеяло такой мертвечиной и такой безвкусицей, такой бездарностью и пошлостью, что я не смог не порвать круто со всем этим кругом и всем ему сопутствующим и остаться в безвоздушном пространстве, т. к. с моим монархизмом я расстаться не мог и никогда не расстанусь. Как ни странно, но в подобном моему положении оказались еще многие, теперь объединившиеся в клуб монархический, но среди монархистов имеющий репутацию сменовеховской ячейки. Нам кажется, что у монархий и монархов никогда не было больших врагов, чем монархисты, т. к., к сожалению, их единственное занятие и цель состоит в опошлении и выставлении в юмористическом виде всего того, что должно бы было быть для них свято и высоко. Это относится ко всем правым, а наши правые эмигрантские непереносимы еще своей озлобленной ослепленностью и полным отсутствием элементарного национализма и любви к России, для них несуществующей, замененной национализмом «зарубежным», эмигрантским. На днях должен появиться в печати наш первый сборник [85], который, если Вы разрешите, я пришлю Вам. Мы смотрим, т. е. стараемся смотреть на вещи трезво и прямо, не впадая в фактопоклонство, желая, в общем, чтоб (помните Ваше стихотворение) было «ультра-фиолетово»[86]. Вместе с тем боимся и избегаем иллюзий, самодовольства, евразийского нахальства (хотя евразийцы нас и любят), партийных рамок и прочих принадлежностей монархических партий. Однако, после жестокого разочарования, я к политике охладел, т. к. при трезвом к ней отношении наша «политика», кроме горечи, дать ничего не может, а в поэзии скрыто столько радости, ее красота и чистота дают такое наслаждение, ради которого стоит любить и жизнь и не замечать иногда очень тяжелой действительности.