Спирита - Теофиль Готье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мало-помалу у изголовья постели сгустился легкий голубоватый туман, похожий на дымок ароматической лампы; этот туман приобрел четкие очертания и вскоре превратился в девушку небесной красоты со светящимся ореолом золотых волос. Спирита – а это была она – смотрела на спящую женщину с той печалью и жалостью, которую должны испытывать ангелы при виде человеческих страданий. Она неслышно склонилась над графиней, уронила на ее лоб две-три капли темной настойки из маленького пузырька, похожего на сосуд для благовоний, что находят в древних гробницах, и прошептала:
– Ты уже не опасна для моего любимого, ты не можешь разлучить наши души. Но ты страдаешь, и мне жаль тебя, я принесла божественный непентес9. Забудь и живи счастливо, ты, что принесла мне смерть!
Спирита исчезла. Черты спящей разгладились, как будто кошмар сменился приятным сновидением. Легкая улыбка скользнула по ее губам. Она инстинктивно убрала свою замерзшую, побелевшую, словно мрамор, руку и завернулась в пуховое одеяло. Ее спокойный, целительный сон продлился до позднего утра, и первое, что она увидела, проснувшись, было ее послание, лежавшее на ночном столике.
– Прикажете отослать? – Войдя в комнату, чтобы раздвинуть шторы, Аглая сразу заметила, что взгляд хозяйки устремлен на письмо.
– Нет, нет! Брось его в огонь! – живо вскричала графиня, а про себя добавила: «И о чем я только думала? Надо же было такое написать! Да я с ума сошла!»
Глава XV
Пакетбот, совершавший переход из Марселя в Афины, дошел до мыса Малея, последнего зубчика листа шелковицы, на который похожа южная оконечность Греции и которому она обязана своим современным названием Морея1. Позади остались облака, туманы и стужа; пароход двигался из тьмы в свет, из зимы в лето. Серое западное небо уступило место лазури неба восточного, темно-синее море лениво вздымалось от попутного ветерка. Пароход расправил на фок-мачте почерневшие от дыма паруса, похожие на те, что по ошибке поднял Тесей, возвращаясь с Крита, где он одолел Минотавра2. Февраль подходил к концу. В этом благословенном, солнечном климате уже чувствовалось приближение весны, которая совсем не торопится в наши края. Было так тепло, что большая часть пассажиров, тут же забыв про морскую болезнь, высыпала на палубу, дабы полюбоваться берегом, видневшимся сквозь голубую вечернюю дымку. Над погруженной в сумерки прибрежной полосой возвышались горы; их гребни, покрытые снегом, еще освещались полосками солнечного света. То был Тайгет3. Глядя на него, находившиеся среди пассажиров филологи-бакалавры, которые еще не совсем позабыли латынь, довольно точно продекламировали известный стих Вергилия4. Французы крайне редко цитируют латинские стихи кстати, и, коль скоро такое случается, это означает, что они близки к вершине блаженства. Что касается чтения греческих стихов, то сия благодать снисходит только на немцев и англичан, если, конечно, они сподобились закончить университет в Иене или Оксфорде.
На дощатых скамьях и складных стульях, загромоздивших всю кормовую часть, сидели юные мисс, одетые в пальто с крупными пуговицами. Их маленькие шляпки были украшены синими фиалками, пышные рыжие волосы спрятаны под сеточки, а на груди висели дорожные сумочки на ремешках. Вооружившись мощными биноклями, сквозь которые можно разглядеть даже спутники Юпитера, они обозревали окутанный вечерним туманом берег. Самые смелые из них и к тому же способные держаться на ногах во время качки расхаживали по палубе тем спортивным шагом, которому обучают английских барышень гвардейцы, знающие толк в шагистике. Другие беседовали с безукоризненно одетыми и безупречно вежливыми джентльменами. Были здесь и французы – учащиеся Афинской школы5, а также художники и архитекторы – лауреаты Римской премии6, желавшие припасть к истокам истинной красоты. С горячностью, присущей молодости, у которой нет ничего, кроме надежды и небольшой стипендии в кармане, они шутили, громко смеялись, курили сигары и горячо спорили об искусстве. Они обсуждали, отрицали и превозносили великих мастеров прошлого и настоящего. Все для них было восхитительным или смешным, великолепным или пошлым, ибо молодые люди не ведают середины и всегда впадают в крайности. Им не дано сочетать Его Величество Разум с Ее Величеством Умеренностью: этот брак по расчету заключается лишь спустя многие годы.
К их оживленной группе примкнул завернутый в манто, подобно философу-стоику, молодой человек, который не был ни живописцем, ни скульптором, ни архитектором. Путешествующие художники обращались к нему как к арбитру, когда спор становился слишком жарким. То был Ги де Маливер. Его справедливые и тонкие суждения выдавали подлинного знатока, критика, заслуживающего этого звания, так что молодые люди, свысока относившиеся ко всем, кто не владеет кистью, резцом или циркулем и кого они за это презрительно именуют филистерами, слушали его с некоторым почтением и иногда с ним соглашались. Разговор исчерпал себя, ибо все имеет конец, даже спор об идеальном и реальном, и собеседники спустились в кают-компанию, чтобы смочить слегка пересохшие глотки грогом или иным горячительным напитком. Маливер остался на палубе один.
Уже совсем стемнело. В черном небе сверкали ослепительно яркие созвездия. Тот, кто не видел неба Греции, не в силах вообразить подобного блеска. Звезды отражались в воде, расчерчивая ее поверхность серебристыми дорожками, похожими на отражение фонарей, освещающих набережные. Лопасти пароходных колес взбивали пену, и брызги ее взлетали, будто тысячи алмазов, на мгновение вспыхивали голубыми искрами и сливались с морской водой. Черный корабль, казалось, плыл по волнам света. Это зрелище принадлежало к тем, что вызывают восхищение даже у самого тупого обывателя, и Маливер, не будучи таковым, наслаждался им от всей души. Ему и в голову не приходило уйти с палубы и спуститься туда, где всегда царит духота, особенно неприятная после свежего воздуха.
Он продолжал прогуливаться вдоль бортов, обходя арабов, расположившихся в носовой части палубы на ковриках или тонких матрасах. Завидев его, они приказывали женщинам спрятать лица, а те, думая, что их никто не видит, приподнимали свои покрывала, чтобы насладиться ночной прохладой. Как вы уже поняли, Ги сдержал обещание, данное госпоже д’Эмберкур.
Он облокотился на леер и предался самым сладким грезам. Разумеется, с тех пор как любовь к Спирите освободила его от земных интересов, поездка в Грецию уже не вызывала у
