Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Караваева

Марей ворчал:

— Здря ты, паря, городску себе облюбовал… А человеку, брат, и бабу надо выбирать свойскую, а не чужую… Здря за такой гоняешься. Бери алтайку лучше…

— Надо вот скореича в Аблайкит уйти, тамо, бают, вольно. Долю нашу, видно, не найдешь скоро-то… — хмуро отвечал Степан.

И ушли бы на Аблайкит, да встретил Степан в лесу охотника… Рассказал охотник, что Качки приедут гостить в горный форпост «Златоносная речка», а с ними, значит, и синеглазица любимая!

И Степан умолил Марея и Акима домчаться вместе до катунских истоков, а там, может быть, ждет удача: птицей из клетки бросится Веринька на широкую грудь Степана — и тогда ее, сияющую и покорную, хватай — и на коней.

Горный форпост

Форпост «Златоносная речка» — на горе. На валу возле ворот пушка, когда-то крашенная в зеленую краску, а теперь проржавевшая по самые колеса, будто вросшая в землю. Но невелика беда, что пушка форпоста «Златоносная речка» не стреляла — достаточно было одного ее вида. Царские укрепления в пушках почти что и не нуждались. В первые времена, правда, попаливали демидовцы в «дурье калмычье», что не хотело сразу отдать русским дорогих сердцу угодий. Но ведь не трубками же драться калмыкам, коли охотничьи их самострелы не страшны для солдатских ружей…

Совсем голы были руки у беглого бергальского люда, который крепостной вал чуял издалека.

Качки уже не впервые приезжали на «Златоносную речку». Гаврилу Семеныча манил сюда воздух вольный, не зараженный заводской гарью. Марью Николаевну тешили тающие взгляды и робкое обожание офицерской братии.

Марья Николаевна, раскинув шумящие роброны своего летнего платья из розового тарлатана, томно обмахивалась веером. Снисходительно посмеявшись над какой-то россказней комендантши Фирлятевской, начальничиха вдруг заметила, что у комендантши лицо свежее, глаза темные и блестящие, а алые губы приоткрыты, как чашечка цветка, что она молода. Даже обозлилась на себя супруга Качки, как это не сумела предвидеть себе этой помехи.

— Ах, душенька, что у вас сие за платье? Ах, ах!.. Мешок мешком!.. А матерьица-то!.. Ай-ай! Точь-в-точь у клюшницы моей прабабушки такая ж была. Да ведь, милая моя, вы урод в ваших нарядах… Прямо страсть, как вы нехороши в них, хоть… и приятно кое-чем лицо ваше… А туфельки ваши!.. Го-лу-у-бка-а!.. Разве ж сия обувь радость для женщины? Просто ящик для ноги, не более… Comme les sabots des paysannes en France[40]. Ах, прощенья прошу… Я запамятовала, что вы французского диалекта не знаете…

Капитанша вдруг встала, с ненавистью обдернув свое старенькое кисейное платье.

— Напрасно-с… Я… я… по-французски обучена тож… Папенька мой дворянин…

— На сколько душ?

— О, господи-и! Я-с… не приказчик… и… и… малой осталась от папеньки.

Комендантша убежала, всхлипывая, отчего подпрыгивали темные завитки на розовой шее.

Супруга Качки зато почувствовала глубочайшее удовлетворение, когда увидела по выглянувшему из куста улыбающемуся лицу горного ревизора, что он слышал весь этот разговор.

Комендантша слезно жаловалась мужу:

— Да неужто ж мне и защиты нет от подлой сей форсуньи?.. Так вот и топчет, так и топчет… Униженья от нее столь много терплю… Все пересмешила, как есть дурой и неряхой выставила… И все при мужчинах старается.

Капитан растерянно удивлялся:

— За что ж, миленькая, она тебя так? А?

— За что? Я молода, мне двадцать, а ей за четыре десятка… Я не крашусь, не малююсь, в рюмку не тянусь, а на нее без румян да сурьмы не взглянешь… Вот потому и пристает… Хоть бы ты, Петя, сказал, намекнул бы самому Гавриле Семенычу.

Фирлятевский испуганно отшатнулся и заморгал редкими светлыми ресницами, старчески потирая лысеющий лоб:

— Ох, батюшки! Уж и молвишь! Да разве я осмелюсь об сем доложить? Да ведь он меня в порошок, его превосходительство-то… Ушлет куда-нибудь к черту на рога, к самой китайской границе, на Аблайкитку какую-нибудь, вот и дохни там на грошах да в смертной скуке… А тут и в картишки можно перекинуться и… — его тощее лицо вдруг просияло, — и флора здесь богатеющая!

— Дурак! — со слезами крикнула капитанша. — Только и носится с гербариумом своим, все из-за сего готов забыть!

Фирлятевский виновато приглаживал жиденькие русые височки. Правда, неизменной его страстью были гербарии, которых насчитывалось у него не одна сотня листов и ящиков.

Жена не унималась:

— Пылит, пылит всем в глаза… Я, я… мы… а у самих долгу более, чем волос на голове… Нет купчишки в Барнауле, кому бы они не задолжали… Сюда приехали ныне тож из-за недостачи, небось по Парижем не наездишься каждый год… А ей, забияке, хватит ломанья: я-де горную натуру обожаю… У-у… ненавистная!.. Подлая, обманщица!.. Мужа старого водит за нос, из любовника правую руку мужу сотворила…

— Ш-ш!.. Матушка, не петушись! Молю!

— А я вот возьму да и покажу ее красавцу всякие галантерейства… И пусть злится, когда он на меня будет глядеть…

— Сашенька, женушка, опомнись! Аль загубить меня совсем порешила?

И жилистой, дрожащей рукой Фирлятевский закрестил жену.

Жена бешено сжала маленькие кулачки.

— О-ох! Даже сего я не смею… Так, значит, и кланяйся перед ней?

— Ну, что же делать-то?.. Подчиняйся высшим… Мал наш род, мелок, Сашенька, вот и маемся.

«Малость рода» всегда чувствовал комендант Фирлятевский как некое проклятье.

Назавтра Качка сказал ему:

— Отобедать со мной, государь мой и господа офицеры, милости прошу. И вас также, сударыня.

За обедом комендант Фирлятевский говорил робким голосом, горбился, не зная, куда деть худые ноги в залатанных сапогах, старый запятнанный сюртук, неуменье держаться за обильным этим столом, болтать и смеяться. Жена сидела понурая, с пылающими щеками, ежась в своем праздничном, уже выцветшем голубом платье. Молоденькие офицеришки таращили глаза на ослепительную начальничиху, упивались запахом парижских духов, сторицей отвечая на ее любезности. Сами же с забывчивой жадностью тянулись к соблазнительным бутылкам и фруктам из качкинских походных погребцов.

Офицеры были молоды, и начальничиха угощала их тем охотнее, что этим могла возбудить досаду в избалованном сердце любовника и показать, что в ней еще много огня и прелести. Правда, не одна пара глаз косила в другую сторону, на край длинного стола, где разливала вино по бокалам молоденькая женщина с синими глазами, но угождать начальничихе было выгодней.

— Веринька, — говорила ей Качка, — налей сим любезным молодым людям и подбери фрукты.

И синеглазая с неизменной улыбкой оживляла хрусталь золотым и багряным вином.

Всего тоскливее было комендантше Фирлятевской. С ней никто не разговаривал — хитрые офицеришки пронюхали про нелюбовь к ней супруги Качки. Ее будто и не угощали, о ней забыли. Не поднимая глаз, она мяла на коленях свой штопаный кружевной платочек, бессильно пламенея злой думой:

«Мальчишки-офицеришки!.. Токмо бы всем глаза голодные залить… Погодите, желторотые! Я не я буду, коли не погоняют потом вас на караулы!.. Пусть только Качки уедут восвояси… Уж тогда покажу я вам, тогда я — начальство над капитаном Фирлятевским».

Но злость все же утешенье плохое, и капитанша не могла больше выдержать. Приложила платочек к виску, развела губы гримасой улыбки.

— Прощенья прошу… голова разболелась…

Супруга Качки кивнула гордо-насмешливо, будто сказав: «Да ты тут вовсе и не нужна, голубушка».

Комендант Фирлятевский еще острее почувствовал свою дворянскую мелкоту, но уйти никак не мог.

После десерта Гаврила Семеныч поднялся, выгнул вперед грудь в серебристом шелке летнего жилета, церемонно поцеловал женину ручку и сразу скинул с лица улыбку обходительного хозяина:

— Ну, господин комендант и господа офицеры, чаю я, весьма зело мы за столом услаждались, пора и к делу перейти: важное устроим совещание.

Будто снисходя к человеческой слабости, небрежно кивнул в сторону почтительно согнувшейся упитанной лакейской спины:

— Так как молодые господа меру в удовольствии не всегда соблюдают, Петрушка угостит вас сейчас настойкой содовой. Для деловых размышлений светлость ума — наипервейшее условие.

Молодежь, тихомолком морщась, поплелась гуськом вслед за сутулой спиной своего коменданта в комнаты, отведенные Качкам.

Гаврила Семеныч опустился в кресло и, погружая бритый подбородок в белую пену кружев, вынул из кармана большой конверт.

— Вот. В сем рапорте ваш комендант повествует нам о нападении наглом беглой шайки на «Златоносную речку». Ведомо: злодеи не удовольствовались тем, что увели коней, а еще ограбили амуниционный магазин, всем тем принеся ущерб благосостоянию оного места. Посколь господин капитан дознание производил, то виновные часовые кой-какую разгадку дают. Ваше слово, государь мой Петр Иваныч!