Петкана - Лиляна Хабьянович-Джурович

Словно забыв о собственном горе и унижении. Но эта мстительная радость продолжалась недолго. Одно зло сменилось другим, в тысячу раз худшим злом. Сулейман поставил над нами наместником некоего Белибега, который прославился среди турок как «сабля, занесенная над главою врагов Аллаха, и истребитель неверных». С точки зрения мусульман, «неверными» были мы, поклоняющиеся Господу Иисусу Христу и прославляющие Его всечестное и пресвятое имя.

Вот когда наступил подлинный страх!

Страх преследовал меня во время еды и сна. В мыслях. И в молитве. Мне страшно было пойти к Преподобной. Даже вода с ее святого источника как будто бы потеряла свою силу. Ибо не могла смыть страх из моей души. Или хоть как-то смягчить его.

«Мать наша Параскева! — слезно взывала я. — Умоли Бога и Пречистую Его Матерь спасти нас! Помоги нам и защити нас!»

Я молилась, даже не задумываясь, за кого молю Бога и святую угодницу Его — за своих близких или за всех сербов? Ибо все мы были тогда единым целым. Сплоченные общим страхом и болью.

Сулейман позволил венграм идти на все четыре стороны. Но к сербам он отнесся иначе. Все сербские воины должны были отправиться в Царьград. И не только воины. Турки, взимая с нас эту первую «дань кровью», согнали в крепость всех искусных мастеров и ремесленников, которых им удалось сыскать. Лучших оружейников и золотых дел мастеров, каменщиков и строителей, кузнецов и портных. Всем им отныне суждено было жить на чужбине. Защищать чужую землю.

И украшать своим мастерством ее грады.

Моего сына не тронули. Он был рыбак. Как и первые апостолы Христовы. Это его и спасло. А вот внука моего сохранила Преподобная. То было настоящее чудо! Она пощадила мое сердце. Не дала ему разорваться от горя. За это я ей вечно благодарна. И чем я только заслужила такую милость? Такую ее заботу и внимание ко мне и моей семье на протяжении всей нашей жизни. И как она распределяет милости свои между нами, грешными? Кому как суждено? По Божиему указанию свыше? И как праведный Господь отмеряет каждому из нас его судьбину и долю? Спрашиваю — и никогда не получу на это ответа. Ибо, как я не раз слышала, даже самые ученые мудрецы не знают всего до конца.

Но вернусь к моему Стефану.

Стефан был воином. Так он сам захотел. Чтобы защищать Белград от турок. Когда глашатай объявил на площади султаново повеление, мой внук удивил и меня, и свою мать необычным решением. Он взглянул на нас с любовью и нежностью. И сказал твердо: «Обе вы мне матери. Одна меня родила. Другая — у Бога вымолила. Теперь же жизнь свою я вручаю третьей моей матери — преподобной Параскеве! Коли будет на то ее воля, чтобы увели меня на туретчину, пусть меня от нее и уводят».

Так он сказал. Как человек, который точно знает, как поступить.

Стефан трижды поцеловал каждую из нас. Трижды перекрестился, перешагнув порог родного дома. Поклонился низко синему Дунаю, словно прощался с отцом. И пошел на источник Преподобной. Там, где я первый раз выкупала его сразу по рождении. Где поила его святой водой, чтобы он вырос крепким и сильным. Чтобы душа его была чиста, а сердце было твердым и смиренным.

Весь тот день, 9 сентября, а потом и всю ночь он просидел возле источника. Ничего не вкушал. Лишь пил святую воду. И спокойно ожидал своей участи. Ибо всякий христианин с мирным сердцем принимает ту судьбу, какая ему суждена.

Весь этот день, а потом и всю ночь турки прочесывали Нижний город. Врывались в каждый дом. Заглядывали в любую лачугу. В любое возможное укрытие. Повсюду раздавался плач и стон. Всюду люди прощались со своими родными и близкими.

К Стефану же ни один турок даже не приблизился. Словно они его и не видели.

10 сентября, в полдень, все мы собрались перед храмом Успения Пресвятой Богородицы. Как в былые времена, когда приходили сюда по большим праздникам. Только сейчас это был не радостный крестный ход, а горькие проводы. Церковь же нашу уже успели превратить в мечеть.

Никогда не забыть мне боль и отчаяние того черного дня. Верю, навсегда запомнили его и синие воды Савы и Дуная. И каждый камень полуразрушенных стен. И высокие крепостные башни. Все кругом было наполнено нашей мукой. И казалось, нет и не будет ей ни конца, ни края.

Не знаю, кому было тяжелее: тем, кто уходил, или тем, кто оставался. И хотя многие уходили целыми семьями, все равно был кто-то дорогой и близкий их сердцу, кого они покидали навсегда. Отовсюду неслись стоны и слова прощания. Турецкие солдаты отрывали нас друг от друга, как вырывает ногти с мясом безжалостный палач. Словно острой саблей, рассекали они последние объятия. Лишали людей возможности последний раз прикоснуться к тем, кого они никогда уже больше не увидят в этой жизни. Подгоняли колонну бичами, как будто гнали скотину.

Во главе этой колонны несчастных носильщики несли последнее наше богатство. Уносили от нас святые иконы и чудотворные мощи.

В том числе и ее честные мощи. Преподобной Параскевы.

Для уходящих то было, конечно же, каким-то утешением. И надеждой. Для нас — мучением. И страхом. Что будет теперь с нами? Преподобная мать Параскева покидает нас. Уходит туда, где она, возможно, нужнее сейчас своим детям. Но можем ли мы знать это наверняка. Ибо Одному только Богу ведомо, что лучше: уходить по воле нехристей — или оставаться под властью нехристей?

Кто распорядился забрать святыни? Турки ли, чтобы окончательно сломить нас? Или же Митрополит — по тайному договору с самой Преподобной? Не знаю. Знаю лишь, что душа моя люто скорбела. Куда теперь пойти в тяжкую минуту? Чье прикосновение вернет мне здравие и крепость, когда руки опустятся в бессилии и отчаянии?

Что делать мне, несчастной? Как я буду теперь жить без нее?

Но ведь Бог всегда посреди нас. Так же и святые Его. А значит, я всегда смогу представить преподобную Параскеву рядом с собой. Прикоснувшись к собственному сердцу, я вновь ощущу ее благое прикосновение. Вот только будет ли мое сердце достаточно чисто для этого.    Так размышляла я. И казалось мне, что это с ней я беседую сейчас в своих думах.

ОДНА БОГОИСКАТЕЛЬНИЦА, СПУСТЯ ТЫСЯЧУ ЛЕТ ПОСЛЕ ВСЕЛЕНИЯ ПРЕПОДОБНОЙ В РАЙСКИЕ ОБИТЕЛИ

Каждую историю можно рассказывать тысячу раз. И каждый раз начинать ее по-новому. Я свое повествование начну с осеннего утра 1989 года.

Мой муж был на работе. Дочка в детском саду. Сама я в тот день работала во вторую смену. Поэтому утро было в полном моем распоряжении.

Я любила такие дни. И рассматривала их как подарок. То было уединение, но не одиночество. Эти часы я могла провести так, как хотела. Могла читать. Могла размышлять о своем. Приводить в порядок или же просто перелистывать старые альбомы с фотографиями, пробуждая в памяти дорогие воспоминания. Могла слушать музыку. Думать о тех, кого люблю. Или же — приготовить кофе, усесться у телефона и позвонить кому-нибудь из подруг. У меня их было несколько. И каждая занимала в моей жизни свое определенное место. С каждой их них меня связывала особая тайна. Свои особые разговоры.

В то утро я позвонила Гордане.

Гордана преподавала в гимназии. Открывала детям удивительный мир изобразительного искусства. И писала стихи. Мы с ней разговаривали о книгах. О снах — как предсказаниях и предостережениях. Об утешении. О Боге и о вере. О мифах и мифологии. Мне казалось, что она знает гораздо больше меня. И умеет быть со мной терпеливой, как и со своими учениками.

Не помню, кто из нас первый упомянул в то утро о Боге. И о преподобной Параскеве. Ибо весь тот разговор, когда я пытаюсь восстановить его, всякий раз всплывает у меня в памяти в виде каких-то смутных обрывков.

«Знаешь, я ведь их всех люблю. Как — и сама не знаю. Но люблю их всех: и Бога, и Богородицу, и святую Параскеву».

«Любишь их?» — спросила Гордана. В ее голосе еще ничто не предвещало приближения того часа, когда начнутся мои мучения.

«Да, — ответила я, — наверное, я бы не смогла жить без них».

«Конечно. Потому что Он все тебе дал. А ты бы любила Его, если б Он сказал: "Твоя жизнь отныне не принадлежит тебе. С этого дня ты начнешь жить по-другому". Смогла бы ты тогда по-прежнему любить Его?»

Странный голос Горданы. Странный тон. Словно говорит не она, а кто-то другой. Кто хочет предостеречь меня. Напугать. Похоже, и сама Гордана напугана. «Не знаю, что на меня нашло, — оправдывается она уже в следующее мгновение, — не хотела тебе это говорить, а вот — сказала...»

Гордана живет одна. Если взвесить наши судьбы на весах человеческих представлений, Бог дал ей намного меньше, чем мне. Гораздо меньше. Поэтому в данный момент она испытывает неловкость от собственных слов. Боясь, что я могла расценить их как проявление зависти.

«Любила бы ты Его по-прежнему, случись с тобой какая-нибудь беда?» — перевожу я ее вопрос на повседневный язык.