Свидание в аду - Морис Дрюон

14

Памела Рокаполли, урожденная Силлевис, была некрасивой американкой лет тридцати, дочерью богача, которому принадлежали почти все универсальные магазины в штате Коннектикут. У нее так резко выступала верхняя челюсть, что постоянно видны были десны, и это делало ее почти уродливой; она отличалась какой-то животной чувственностью; по-обезьяньи вытягивала свои длинные руки, выгибала спину, покачивала крутыми бедрами, носила узкие юбки, туго обтягивающие ее формы; она так хищно раскрывала свой ярко накрашенный рот, словно хотела укусить собеседника, и весь ее вызывающий вид, вид самки, ждущей самца, не оставлял мужчин равнодушными.

– Он тебе нравится? – спросил у Памелы ее муж Джиджи Рокаполли, когда она заговорила с ним о Жан-Ноэле. – Но, дорогая, что может быть проще… Нет-нет, он отдает свои симпатии не только мужчинам, я даже вообще не уверен, что он им симпатизирует. Я приведу тебе этого мальчика, когда захочешь, хотя, не скрою, он мне и самому нравится. Но ведь, как ты знаешь, я не ревнив…

И Джиджи принялся осуществлять свой замысел с полным знанием дела. Он устроил роскошный обед (к чему скупиться? Памела считала, что жизнь в Европе баснословно дешева…) в роскошных апартаментах, которые они занимали в гостинице «Даниэли».

Отражаясь в потускневших зеркалах, множились букеты гладиолусов и красных роз на длинных стеблях; по стенам, обитым темно-красным штофом, и по золоченой лепке потолка скользили тени; на четырех столиках горели свечи в хрустальных канделябрах; баночки, полные зернистой и паюсной икрой, покоились в толченом льду – приглашенные угощались ею после дюжины крепких коктейлей с джином; всюду стояли омары и пряные соусы, заправленные обжигающим нёбо кайенским перцем; искрились бутылки с французскими винами и самым дорогим шампанским, из которых метрдотель бесшумно вытаскивал пробки…

Лорд Пимроуз сидел за тем столиком, где хозяйничал Джиджи; Бэзил был слегка пьян, чего с ним не случалось уже много лет. Его соседками по столу были Констанция Уэйбах и герцогиня де Сальвимонте. Великанша и старая герцогиня без умолку болтали. Впрочем, и все присутствующие очень громко разговаривали, смеялись, что-то выкрикивали, перебивали друг друга. «Феерический пир, совершенно феерический», – бормотал Пимроуз, прихлебывая виски.

За другим столом царствовала Памела Рокаполли; прижимаясь коленом к колену Жан-Ноэля, она хищно скалила зубы; глубокий вырез платья позволял видеть ее полную грудь. Она говорила только по-английски, хриплым голосом, но временами у нее прорывались резкие ноты, словно в горле рвались голосовые связки. Она вся извивалась, закидывала голову, казалось, еще минута – и она начнет раздеваться.

Жан-Ноэль тоже опьянел. «Эта женщина чудовищна и вместе с тем хороша, – думал он. – Она потому и хороша, что чудовищна… Она чудовищно хороша…» Неожиданно для самого себя он громко сказал:

– Вы очень красивы.

– No, I’m ugly, – ответила Памела. – I was born ugly, and I’ll die ugly. But I’ve been to bed with more men than any beautiful woman[61].

И, вцепившись накрашенными ногтями в бедро Жан-Ноэля, Памела с удивительным бесстыдством подробно объяснила ему, что именно составляет ее неотразимую привлекательность для мужчин. Жан Ноэль покачивал головой с видом знатока и опытного человека. Щеки его пылали, и он не переставая пил, стараясь погасить вином пламя, зажженное отнюдь не жаждой.

Слуги подливали вино уже опьяневшим гостям и убирали со стола. Чем больше люди хмелели, тем громче звучали их голоса. Карлик Констанции Уэйбах, устроившийся на ковре, излагал теории Кьеркегора[62] лорду Пимроузу, который, беседуя с ним, так низко наклонился к своему собеседнику, что сполз с кресла и коленом почти касался пола; в руке англичанин держал большой бокал золотистого шартреза.

Великанша, глаза которой были почти на уровне люстры, объясняла немецкому писателю Отто Лутвайнгелю, в чем именно видит она поэзию бродячих цирков. Давилар, богатый португальский судовладелец, со слезами в больших собачьих глазах рассказывал о своей помешанной дочери, которая царапала ногтями лица матросов его яхты и разрывала на клочки атласную обивку своей каюты.

Лидия де Сальвимонте бросала злобные взгляды на Памелу Рокаполли, завладевшую вниманием Жан-Ноэля. Она было попробовала заговорить с юношей, но тот, небрежно ответив ей что-то, повернулся к своей соседке.

– Как вы ее находите? – спросила старая герцогиня у венгерского астролога, кивнув в сторону Памелы.

– Женщина, отмеченная одновременно знаками Венеры и Плутона. Подобные натуры попадаются на удочку людей, отмеченных знаком Меркурия, – ответил двойник Людовика XVIII.

– Но челюсти, дорогой граф, вы только взгляните на ее челюсти! – воскликнула старая герцогиня. – Такие встретишь не у всякой обезьяны в зоопарке.

Джиджи Рокаполли, элегантный, учтивый, с изящными манерами, но совершенно бездушный, был единственным трезвым человеком в этой компании; он наблюдал за гостями, ловил неосторожные признания и забавлялся от всей души. Один лишь он заметил, как Памела довольно ловко увела из салона Жан-Ноэля, восхищенного и порабощенного ею; Джиджи лукаво подмигнул жене.

Через несколько минут к нему подошел Бэзил Пимроуз; хлопая глазами и бессмысленно улыбаясь, он шепнул ему на ухо несколько слов.

– Разумеется, дорогой друг! Пойдемте, я сам покажу вам дорогу, – ответил Джиджи, пропуская гостя вперед и направляясь вслед за ним к ванной комнате.

Пимроуз слегка пошатывался, он отворил указанную ему дверь и тут же, отпрянув, захлопнул ее. Посмотрев на Рокаполли, англичанин понял, что тот тоже успел разглядеть потрясшую его картину.

– Прошу вас, не входите, – воскликнул повергнутый в ужас Бэзил, прижавшись спиной к двери и раскинув руки; поза его была одновременно рыцарственной и жалкой.

Если бы Рокаполли захотел войти в ванную, ему пришлось бы оттащить Пимроуза. В эту минуту Бэзил думал лишь об одном: спасти Жан-Ноэля от побоев, избавить его от позорного и громкого скандала.

– Не будем мешать молодым людям забавляться, ведь удовольствия – такая редкость, – проговорил Джиджи Рокаполли с удивительным равнодушием. – Если хотите, я провожу вас в другую туалетную комнату.

15

На следующий день лорд Пимроуз объявил своим друзьям, что он слишком «перебрал» за обедом.

– Думаю, что особенно мне повредил шартрез, которым я закончил вечер… Ведь я никогда не пью ликера, – говорил он.

Пимроуз не сказал Жан-Ноэлю ни слова о том, что он увидел в ванной. Но одна и та же картина неотступно стояла у него перед глазами: эта «ужасная женщина» уперлась спиной в умывальник и запрокинулась назад, а Жан-Ноэль… Жан-Ноэль даже не услышал, как отворилась дверь, Жан-Ноэль ничего не видел, кроме этой женщины…

«Но как достанет у меня духа упрекнуть его? После того, что произошло между нами, – говорил себе Пимроуз, – это было неизбежно. Раньше или позже он должен был увлечься какой-нибудь женщиной… Господи, сделай так, чтобы я меньше страдал! Господи, предаю себя в милосердные руки Твои».

И лорд Пимроуз дал обет посетить все церкви Венеции – по пять церквей ежедневно; это паломничество, придуманное им самим, позволило бы ему вновь увидеть любимые полотна и фрески, начиная с картины Карпаччо[63] в часовне Святого Георгия.

Однако, проснувшись на следующий день утром, Бэзил почувствовал приступ тошноты, как при морской болезни. Ладони у него пожелтели, а подойдя к зеркалу, он увидел, что у него пожелтели также и глазные яблоки. Он чувствовал жар и боль в суставах.

Приглашенный к больному врач посадил его на овощную диету и прописал большие дозы печеночного экстракта.

– Желтуха! Просто смешно, – сказал Пимроуз.

– Обыкновенная желтуха, – подхватил Максим де Байос. – Тебе придется пролежать три недели, бедняга. Болезнь противная, но, к счастью, не опасная.

День спустя лицо Пимроуза приобрело какой-то неопределенный оттенок – нечто среднее между оливковым цветом и цветом потемневшего от времени дерева.

Пимроуз с благодарностью принимал заботы о нем, но просил друзей поменьше проводить времени в его комнате.

– Нет, не входите сюда, умоляю вас, я безобразен и не хочу, чтобы вы меня таким видели.

Тем не менее они поочередно сидели у его постели, и каждый старался развлечь больного, как мог. Он почти не разговаривал. Жар спал, но больной, казалось, находился в глубокой прострации.

Мысленно он по-прежнему переживал события последних недель – свою несчастную любовь к Жан-Ноэлю, день, когда он обнаружил свое бессилие, вечер у Рокаполли, словом, все беды, обрушившиеся на его неустойчивую психику.

– Не хочешь ли почитать? – предлагал ему Бен.

– Да, пожалуй.

Но едва открыв роман, или сборник стихов, или биографию – любую книгу, которую ему приносили, Бэзил тотчас же откладывал ее в сторону. Та же участь постигала и труды по искусству. Только одну книгу Пимроуз оставил на своем ночном столике – то была его собственная работа об итальянских мистиках, написанная лет десять назад; этот небольшой томик был издан тиражом всего в триста экземпляров.