Кожаный Чулок. Большой сборник - Купер Джеймс Фенимор

— Гм! — сказал Мармадьюк.— А сам ты сколько заплатил за участок?

— Кроме того, что судье причитается, Я, значит, дал моему брату Тиму сто долларов за участок, ну, и дом мне обошелся еще в шестьдесят, и Мозесу я заплатил сто долларов, как он мне деревья валил и на бревна их разделывал,— значит, обошлось мне все это в двести шестьдесят долларов. Зато урожай я снял хороший и выручил на продаже участка двадцать шесть долларов с половиной чистыми. И получается, что продал я его с выгодой.

— Да, но ты забываешь, что урожай и так принадлежал тебе, и ты остался без крыши над головой за двадцать шесть долларов.

— Э, нет, судья!— ответил Джотем самодовольно.— Он мне дал упряжку — долларов сто пятьдесят стоит, не меньше, с новехоньким-то фургоном, пятьдесят долларов наличными и вексель на восемьдесят, ну, и; значит, седло ценой в семь с половиной долларов. Осталось еще два с половиной доллара. Я хотел взять сбрую, а он пусть берет корову и чаны для выпарки кленового сока. А он уперся, но я сразу сообразил, что к чему. Он, значит, думал, что без сбруи мне ни лошади, ни фургон ни к чему и я, значит, выложу за нее наличные. Да только я и сам не промах! А ему-то на что сбруя без лошадей? Я, значит, предложил ему взять упряжку назад за сто пятьдесят пять долларов. Тут моя старуха сказала, что ей, значит, нужна маслобойка, ну, я и забрал ее в счет остального.

— А что ты собираешься делать зимой? Помни, что время — деньги.

— Учитель-то, значит, уехал на восток повидаться с мамашей,— она, говорят, помирает,— ну, я пока договорился, значит, заменить его в школе. Если до весны ничего не приключится, я подумываю заняться торговлей или, значит, перееду в Тенесси — там, говорят, люди богатеют не по дням, а по часам. Ну, а уж коли ничего не выйдет, я, значит, возьмусь за свое старое ремесло, как я есть сапожник.

Очевидно, Джотем не был особенно полезным членом общины, так как Мармадьюк не стал уговаривать его остаться и, отвернувшись от него, о чем-то задумался. После короткого молчания Хайрем решился задать ему вопрос:

— Что новенького в конгрессе, судья? Наверное, там в эту сессию было не до законов или французы больше не воюют?

— Французы, с тех пор как они обезглавили своего короля, только и делают, что воюют,— ответил судья,— Их словно подменили. Во время нашей войны мне доводилось встречаться со многими французами, и все они казались людьми гуманными. Но эти якобинцы кровожадны, как бульдоги.

— С нами под Йорктауном был один француз — Рошамбо он звался,— перебила его трактирщица.— Ну и красавец же! Да и конь его был не хуже. Это тогда моего сержанта ранила в ногу английская батарея, чтоб ей пусто было!

— Ah mon pauvre roi![185] — прошептал мосье Лекуа.

— А конгресс издал законы,— продолжал судья,— в которых страна очень нуждается. Теперь на некоторых реках и малых озерах ловить рыбу неводом разрешается только в определенное время года, а другой закон запрещает стрелять оленей, когда они растят детенышей. Все благоразумные люди давно требовали таких законов, и я надеюсь, что в скором времени недозволенная порубка леса тоже будет считаться уголовным преступлением.

Охотник слушал эти новости с напряженным вниманием, а когда судья умолк, насмешливо захохотал.

— Пишите какие хотите законы, судья! — крикнул он.— А вот кто возьмется сторожить ваши горы весь длинный летний день напролет или озера — ночью? Дичь это дичь, и тот, кто ее выследил, имеет право ее убить — вот уже сорок лет, как этот закон действует в наших горах, я это хорошо знаю. И, на мой взгляд, один старый закон лучше двух новых. Только желторотый птенец станет стрелять в лань с олененком,— ну, разве что у него мокасины износятся или гетры порвутся! Мясо-то ведь бывает тогда жилистым и жестким. А если выстрелить в скалах на берегу озера, так кажется, будто стреляло зараз пятьдесят ружей,— поди-ка разберись, где стоял охотник.

— Бдительный мировой судья, мистер Бампо,— серьезно заметил Мармадьюк,— опираясь на величие чакона, может искоренить многие из прежних зол, из-за которых дичь почти совсем перевелась. Я надеюсь дожить до того дня, когда права человека на его дичь будут так же уважаться, как купчая на его ферму.

— А давно ли завелись эти ваши купчие и фермы? — вскричал Натти.— Законы должны защищать одинаково всех. А то вот я две недели назад в среду подстрелил оленя, он и кинулся по сугробам да и перескочил через одну из этих новых изгородей — хворостяных. А когда я перебирался через нее, замок ружья возьми да зацепись за прутья. Ну, олень-то и удрал. Вот и скажите, кто заплатит мне за этого оленя — а ведь хорош был на редкость! Не будь этой изгороди, я бы смог выстрелить в него второй раз, а ведь еще не было случая, чтобы мне приходилось больше двух раз стрелять по лесной дичи,— правда, кроме птиц. Да, да, судья, это из-за фермеров дичь переводится, а не из-за охотников.

— Во времена старой войны, Пампо, оленей пыло Польше,— сказал майор, который, сидя в своем окутанном дымом уголке, внимательно прислушивался к этому разговору.— Но земля состана тля лютей, не тля оленей.

— Хоть вы и частенько гостите во дворце, майор, но все же, на мой взгляд, вы стоите за справедливость и право. А каково это, если твое честное ремесло, без которого ты с голоду помрешь, вдруг запрещается законом, да еще когда, не будь на свете несправедливости, ты мог бы охотиться и ловить рыбу по всему «патенту», где тебе заблагорассудится!

— Я тепя понял, Кошаный Тшулок,— заметил майор.— Только преште ты не так запотился о зафтрашнем тне.

— Может, прежде в этом не было надобности,— угрюмо ответил старик и снова надолго погрузился в молчание.

— Судья начал что-то рассказывать о французах,— заметил Хайрем, чтобы снова завязать разговор.

— Да, сударь,— ответил Мармадьюк.— Французские якобинцы совершают одно чудовищное злодеяние за другим. Убийства, которые они именуют казнями, не прекращаются. Вы, наверное, слышали, что к совершенным ими преступлениям они добавили смерть своей королевы.

— Les monstres![186] —снова пробормотал мосье Лекуа, внезапно подпрыгнув на стуле.

— Провинция Вандея опустошена республиканскими войсками, и сотни ее жителей расстреляны за свою преданность монархии. Вандея находится на юго-западе Франции и до сих пор хранит верность Бурбонам. Я думаю, мосье Лекуа знает эти места и мог бы описать их подробнее.

— Noil, поп, поп, топ cher ami![187] — сдавленным голосом возразил француз, говоря очень быстро и умоляюще подняв правую руку, а левой заслоняя глаза.

— За последнее время произошло много сражений,— продолжал Мармадьюк,— и эти одержимые республиканцы чересчур уж часто побеждают. Однако, признаюсь, я нисколько не жалею, что они отняли Тулон у англичан, ибо этот город по праву принадлежит французам.

— О, эти англичане! — воскликнул мосье Лекуа, вскакивая на ноги и отчаянно размахивая обеими руками.

Затем он принялся бегать по залу, что-то бессвязно выкрикивая, и наконец, не выдержав бури противоречивых чувств, выскочил на улицу — посетители трактира видели через окно, как он бредет по снегу к своей лавчонке, то и дело вскидывая руки, словно стараясь достать до луны.

Уход мосье Лекуа не вызвал никакого удивления, потому что обитатели поселка давно уже привыкли к его выходкам. Только майор Гартман в первый раз за этот вечер громко расхохотался и воскликнул, поднимая кружку с пивом:

— Этот француз сошел с ума! Ему незатшем пить, он пьян от ратости.

— Французы хорошие солдаты,— заметил капитан Холлистер.— Они нам сильно помогли под Йорктауном. И хоть я мало понимаю в действиях целой армии, а все же скажу, что наш главнокомандующий не смог бы разбить Корнуоллиса[188] без их поддержки.