Убежище. Дневник в письмах - Анна Франк

Вполне понятно, что за Марго заступается мама. Они всегда стоят друг за дружку. Я так к этому привыкла, что не обращаю внимания ни на выговоры мамы, ни на приступы раздражения Марго. Я их люблю просто как маму и Марго, а как на людей мне на них чихать. Папа – другое дело. Когда он отдает предпочтение Марго, одобряет все, что она делает, поощряет ее и нежен с ней, у меня внутри что-то ноет, потому что папа для меня – все на свете! Он для меня во всем пример, и никого другого во всем свете я не люблю, кроме папы. Он сам не сознает, что обращается с Марго не так, как со мной. Ведь Марго самая умная, самая милая, самая красивая и самая лучшая. Но ведь я тоже имею право на серьезное отношение. В семье я всегда была клоуном и шалуньей, и мне всегда за все поступки приходилось платить вдвойне: один раз попреками, а второй раз – отчаянием во мне самой. Меня больше не удовлетворяют ни поверхностные проявления нежности, ни так называемые «серьезные разговоры». Я жажду от отца чего-то, что он мне дать не в состоянии. Я не ревную его к Марго, никогда этого не было, не надо мне ни ее красоты, ни ее ума, я хочу только, чтобы отец любил меня по-настоящему, не только как своего ребенка, но как Анну, какая я есть.

Я цепляюсь за папу, потому что с каждым днем все пренебрежительнее отношусь к маме и он один еще поддерживает во мне последние остатки любви к семье. Он не понимает, что мне необходимо иногда высказать все про маму. Он не хочет говорить, избегает всяческих разговоров о маминых недостатках.

А ведь мама со всеми ее недостатками доставляет мне больше всего переживаний. Я не знаю, как себя держать, не могу вслух высказать свою обиду на ее небрежность, сарказм или жестокость, но и за собой не всегда чувствую вину.

Я во всем полная противоположность маме, оттого у нас сами собой происходят стычки. Не берусь судить о ее характере, тут я не судья, я смотрю на нее только как на мать. Но для меня мама – не такая мать, какая мне нужна. Мне приходится быть матерью самой себе. Я от них отделилась, нахожу с трудом свой путь, а уж потом будет видно, куда он меня заведет. Это происходит прежде всего оттого, что я вообразила себе идеал, какими должны быть мать и жена, но в той, кого я должна называть «матерью», я не вижу ни малейшего сходства с этим идеалом.

Я постоянно стараюсь не обращать больше внимания на то, в чем мама подает мне плохой пример, я хочу видеть в ней только хорошие стороны и искать в самой себе то, чего не нахожу в маме. Но это не удается; и хуже всего, что ни папа, ни мама не осознают, что они не могут мне дать то, что мне нужно, и что я их за это осуждаю. Найдутся ли такие родители, которые вполне могут удовлетворить своих детей?

Иногда я думаю, что Бог хочет испытать меня, и сейчас, и в дальнейшем. Мне надо самой становиться лучше, без примеров и без разговоров, тогда в будущем я стану сильной.

Кто будет читать когда-нибудь эти письма, кроме меня самой? Кто, кроме меня самой, утешит меня? Потому что я часто нуждаюсь в утешении, не раз я падала духом и больше промахивалась, чем попадала в цель. Я знаю это и снова и снова, каждый день заново, стараюсь исправиться. Со мной обращаются непоследовательно. Один день Анну считают такой разумной, и ей все можно знать, а на следующий день я снова слышу, что Анна еще маленькая глупая овечка, которая не знает ни о чем и воображает, что на удивление много узнала из книг! Но я уже не ребенок и не баловница, над всеми поступками которой можно еще и посмеяться. У меня свои идеалы, идеи и планы, но я их еще не умею выразить словами.

Ах, во мне подымается столько сомнений вечерами, когда я одна, а иногда и днем, когда мне приходится терпеть всех этих людей, которые у меня стоят поперек горла и которые всегда неправильно меня воспринимают. Поэтому в конце концов я всегда возвращаюсь к своему дневнику. С этого я начинаю, этим и кончаю, потому что Китти всегда терпелива. Я обещаю ей выдержать до конца, несмотря ни на что, проложить свою дорогу, а слезы проглотить. Только вот как бы мне хотелось увидеть результаты или чтобы любящая рука меня хоть раз поддержала.

Не осуждай меня, но пойми, что и у меня иногда терпение лопается!

Милая Китти!

Чтобы дать нам возможность развлечься и развиваться, папа запросил проспекты Лейденского института. Марго раза три пролистала толстую книжку, так и не найдя ничего по своему вкусу и карману. Папа быстрее нашел что-то интересное и решил написать в институт, попросить пробный урок «Элементарной латыни». Сказано – сделано. Урок прислали, Марго с энтузиазмом принялась за работу, и курс, несмотря на то что стоит он дорого, был заказан. Для меня он слишком труден, хотя я бы с удовольствием стала учить латынь.

Чтобы дать и мне возможность начать что-то новое, папа спросил Клеймана о Библии для детей, чтобы наконец-то что-нибудь узнать о Новом Завете.

– Ты хочешь Анне подарить Библию к Хануке? – спросила Марго, немного озадаченная.

– Да… э-э, я думаю, что День святого Николая – более подходящий случай, – ответил папа.

Ведь Иисус не подходит к Хануке!

Из-за того что сломался пылесос, мне надо каждый вечер чистить ковер старой щеткой. Окно закрыто, включен свет, горит печь, и – метелкой по полу. Это плохо кончится, подумала я про себя в первый же раз. Непременно последуют жалобы, и так и вышло, у мамы заболела голова от плотных облаков пыли, что остаются кружить по комнате, новый латинский словарь Марго под слоем пыли, а Пим даже ворчал, что пол остался совершенно таким, как был. Это называется черная неблагодарность.

Новейший договор в Заднем Доме, что печь по воскресеньям будут растапливать, как обычно, в половине восьмого, вместо половины шестого утра. По-моему, это опасное решение. Что же подумают соседи о дыме из нашей трубы?

То же самое с занавесками. С первого дня в укрытии они остаются прочно приколоты. Но иногда на кого-нибудь из господ или дам находит блажь взглянуть на улицу. Результат – буря упреков. Ответ: «Все равно никто не видит». Так начинается и кончается любая неосторожность. Никто не видит, никто не слышит, никто не замечает. Легко сказать, но правда ли это? В данный момент грозовые ссоры опять утихли, лишь Дюссел в ссоре с Ван Даанами. Если он говорит о мефрау, только и слышишь: «эта глупая корова» или «эта старая телка», и, наоборот, мефрау обзывает непогрешимого ученого «старой барышней», «вечно обижаемой старой девой» и тому подобное.

Чья бы корова мычала!

Милая Китти!