Водоворот чужих желаний - Елена Михалкова

— Не то слово. То подаст, это принесет, слова злого не скажет… А, провались оно все пропадом!

Вотчин не понял, чем недоволен бывший владелец русалки. Но это было и не важно. Важно другое…

— Получается, ты у нас желания исполняешь? — Он недоверчиво посмотрел на деревянную фигурку, покачал головой.

Если рассказ Мишки Левушина можно было списать на его буйное воображение, то с Натальей Котик дело обстояло иначе. Олег Борисович видел красавицу — полную, пышногрудую, с осанкой боярыни. А она сама говорила, что была дурнушкой. Впрочем, Наталья, как быстро понял Вотчин, особым умом не отличалась и могла сдуру придумать о себе всякую ерунду. Но ее слова подтверждала его хозяйка. «Была корова коровой, а стала — королевишна», — сказала Марья Авдотьевна, и у Вотчина не было причины не верить ее словам.

С третьим человеком — молодым парнем лет восемнадцати из соседнего села, внуком покойной приятельницы Марьи Авдотьевны, Олег Борисович не говорил. Он сильно сомневался в том, что парень согласится хоть что-то рассказывать о русалке. Но все, что нужно, Вотчин и так знал: парень утром признался, что хотел убить человека, а вечером того убили. В том, что убийство произошло на самом деле, сомневаться не приходилось: два соседних села и все Кудряшово шумели и обсуждали, что у Черной запруды закололи ножом одного из трех братьев.

Больше всего Вотчина удивляло, что владельцы русалки без всякого сомнения верили в то, что она исполняет желание. Кроме одного человека — его хозяйки, Марьи Авдотьевны. Она вообще не понимала, о чем идет речь, словно фантазия ее была наглухо закрыта от мысли о такой возможности. «Может, дело в том, что старуха — верующая, а остальные нет? — размышлял Вотчин, сворачивая на темную узенькую улочку. — Или и впрямь причина только в русалке? Я ведь, признаться, и сам не удивился, когда услышал…»

Сзади прошуршали шаги, и Олег Борисович обернулся. На улочку свернул человек и быстро приближался к нему. Вотчину стало не по себе. В первую секунду он хотел дождаться идущего и поздороваться, но в следующую, ведомый неизвестным ему чувством, быстро пошел прочь.

Пройдя десяток шагов, он обернулся и с неприятным удивлением увидел, что прохожий догоняет его. Олега Борисовича отчего-то поразило, что в темноте он не может разглядеть лица. Он даже не мог понять, мужчина или женщина идет за ним — по обе стороны переулка стояли заборы, дома выходили на другую сторону, и свет из окон не освещал узкий, заросший травой проход. Единственный фонарь горел далеко на главной дороге.

— Добрый вечер! — громко сказал Вотчин, решив не позориться, удирая неведомо от кого по сельским закоулкам.

Ответа не последовало, и он, плюнув на приличия, решительно пошел по траве, убыстряя шаги. Оборачиваться ему не хотелось, но в какую-то секунду он не выдержал и посмотрел назад. Человека не было.

— Что за шутки… — начал было Олег Борисович и осекся. «Куда он пропал?»

Ощущение опасности не покидало его. Вдалеке высокий голос выводил под гармошку песню, и от этого Вотчин острее чувствовал, что стоит в темном переулке совершенно один. И если что-то случится, никто не придет ему на помощь.

«Что за мысли? — оборвал он себя. — Какая помощь? Спятил, уважаемый Олег Борисович? Иди домой».

Человек, нырнувший в незаметную щель между заборами, очень торопился. Ему нужно было обогнуть четыре дома, чтобы выйти там, где пересекались два переулка, один из которых вел к дому старухи Авдотьевны. Место здесь было глухое, заросшее кустами лопуха и крапивой. «Хорошо, что он этой дорогой пошел, — думал человек на бегу. — Так бы, глядишь, заорал — и с дороги его бы услышали. Или из домов. А здесь и заорать не успеет».

Вотчин углублялся в переулок все дальше от света фонаря на главной дороге, когда непонятное чувство заставило его остановиться. Хозяйка хорошо описала ему короткий путь от дома Левушина до ее собственного, и Олегу Борисовичу оставалось повернуть направо и пройти тропинкой между заборами. Но поворачивать ему не хотелось.

Он обернулся — позади никого не было. Присмотрелся к тропинке, но разглядел только, что идти предстоит мимо высоких стеблей, в сумерках показавшихся ему усами огромных насекомых. Налетевший ветерок пошевелил усы, и Вотчин поежился, хотя было тепло.

— Крапива! — вслух сказал он с притворной досадой. — Надо же… Придется возвращаться.

Олег Борисович пошел обратно, чувствуя нарастающее облегчение от того, что ему не придется идти темной тропой между высоких глухих заборов. «Тропинками пройдешь, — передразнил он хозяйку, — путь срежешь! Нет уж, уважаемая Марья Авдотьевна. Срезайте сами. А я уж как-нибудь…»

Мысли Вотчина прервал шелест за спиной, и, оглянувшись, коллекционер с ужасом увидел в одном шаге от себя человека в темном мешковатом костюме, на голову которого был нахлобучен белый марлевый мешок с прорезями для глаз.

Именно мешок и привел коллекционера в оцепенение. Он замер, на секунду потеряв всякую способность к сопротивлению, и за эту секунду преследователь сделал последний шаг, отделявший его от Олега Борисовича. В узких прорезях мешка Вотчин увидел голубые глаза, а в них то, что привело его в чувство и заставило действовать. Он вскрикнул, в отчаянном порыве бросился на преследователя и толкнул его изо всех сил. Сверкнуло длинное лезвие, и нападающий, потеряв равновесие, упал в кусты, забарахтался в них, а Вотчин помчался скачками к желтому кругу фонаря, казавшемуся очень далеким.

Он бежал, не оглядываясь, и боялся кричать, чтобы не потратить остаток сил на крик. Добежав до крайнего забора, обернулся на ходу и чуть не упал, споткнувшись о какую-то палку.

Преследователь исчез. Вотчин, тяжело дыша, обшарил взглядом улочку, но человек с белым мешком на голове испарился, словно его и не было. Олег Борисович вспомнил сверкнувшее лезвие, сел на мокрую от вечерней росы траву и взялся за сердце. На лбу у него выступил холодный пот.

Отдышавшись и чуть придя в себя, он встал и быстро пошел по улице, оглядываясь через каждые три шага и вздрагивая от гавканья собак за заборами. Навстречу ему попалась компания мальчишек лет шестнадцати, оглядевших Олега Борисовича с насмешливым враждебным любопытством. Вотчин их понимал: начинающий лысеть мужичок в мокрой от пота рубашке и перепачканных травою брюках выглядел нелепо. Он провел рукой по влажной лысине и остановился, переводя дыхание. До дома хозяйки оставался один прогон.

Вотчина вдруг накрыл страх, что его догонят и убьют даже на широкой улице, перед желтыми окнами, свет из которых мягко ложился на кусты в палисадниках. Он снова оглянулся, вышел на середину дороги — чтобы тот, в белом мешке, не выскочил из ближайших кустов. Для уверенности Олег Борисович нащупал в кармане деревянную русалку и не выпускал ее из руки до самой калитки, за которой стояла, дожидаясь его, Марья Авдотьевна.

— Долго же ты, батюшка, ходил, — укоризненно заметила она, открывая калитку. — Ужинать пора. Или тебя у Левушиных кормили?

Олег Борисович покачал головой.

— А ты что бледный-то какой? — встревожилась старушка.

— Все в порядке. — Вотчин нервно огляделся вокруг и шмыгнул в дом.

Он настоял на том, чтобы Марья Авдотьевна заперла дверь, и собственноручно проверил засов. Успокоился Олег Борисович только под болтовню хозяйки за ужином. Перед сном он вынул русалку из кармана, положил на подушку и смотрел на нее до тех пор, пока ему не стало казаться, что в темноте фигурка меняет очертания, превращаясь то в рыбу, то в бутон цветка.

— Нет уж, — пробормотал Вотчин, не отдавая себе отчета в том, что говорит, — никому тебя не отдам. Не отдам!

Пашка Буравин напевал с самого утра. Сначала на него покосился отец, затем удивилась мать, а потом и поздно поднявшаяся тетка Зина пошутила над племянником. Надо сказать, что пел Пашка фальшиво и всякую ерунду, что на ум придет, но ему самому было приятно себя слушать. «Влюбился», — посмеивалась тетка Зина.

Влюбился! Ха! Да от влюбленности ничего хорошего не бывает, чего там петь? Одни проблемы да драки. Пашка машинально потрогал нос и, убедившись, что нос у него прямой, вновь приободрился.

— Что ты все напеваешь? — не выдержала мать. — Чему радуешься-то, а? Человека вчера убили, а он песни поет!

Пашка замолчал. Не мог же он сказать матери, что поет именно из-за того, что человека убили! Точнее сказать, не из-за того, что убили, а из-за того, кого убили! А убили неизвестного Буравину парня, младшего из троих братьев, живущих в соседнем селе Красных Возничах.

«Надо ж было так ошибиться, — думал Пашка, таская для матери воду из колодца. — Не дурак ли я, а?» И критично признавал, что да, дурак он, Паша Буравин. Кто, кроме дурака, мог поверить в какую-то деревянную русалку? «Желание исполнилось! — передразнил самого себя Пашка. — Ой, я человека убил! Так перепугался, что и не догадался спросить у мальчишки, откуда убитый-то. А спросил бы — и не мучился всю ночь, не бегал к тетке Марье чуть свет, не возвращал бы ей игрушку. Эх, жалко — подарил бы ее тете Зине».