Хроника времен Гая Мария, или Беглянка из Рима - Александр Ахматов

Возраст его приближался к пятидесяти и, конечно, был он уже не тот, что в молодые годы, но никогда еще он не знал себе равных. Биться с ним — значило умереть.

Наемник вышел на арену в вооружении «самнита», но без наручника на правой руке и в шлеме без забрала, что, вероятно, должно было подчеркнуть его полное презрение к любому из возможных противников среди семерых победителей в только что закончившемся бою, а это были серьезные соперники — молодые, сильные и не раз уже смотревшие в глаза смерти.

Правда, в толпе поговаривали, что латинянин в последнее время начал страдать одышкой и пристрастился к вину, о чем свидетельствовало его лицо, опухшее, с лиловым оттенком.

Но большинство зрителей с восторгом приветствовали своего любимца.

Многие готовы были биться об заклад за него, как несомненного победителя в этом последнем бою.

Минуций, выигравший у Клодия и Волкация восемьдесят золотых денариев, то есть восемь тысяч сестерциев, благодаря храбрости «самнитов», заявил, что весь этот выигрыш поставит на Мемнона, если Эзернин согласно жребию будет биться в четверке его противников.

Клодию и Волкацию такое предложение показалось заманчивым: Мемнон выглядел усталым, а Эзернин был полон сил и имел репутацию искуснейшего бойца.

Волкаций соблазнился первым, хотя мог играть только в долг, так как все деньги, которые он прихватил с собой, уже перекочевали в кошелек Минуция.

Клодий тоже долго не раздумывал, и все трое ударили по рукам.

В это время с арены убрали трупы и присыпали ее свежим песком.

Вскоре появились «Меркурий» и «Харун», которые должны были произвести жеребьевку среди гладиаторов и определить две четверки противников.

«Меркурий» снял с головы свою широкополую шляпу, а мрачный «Харун» высыпал в нее восемь шариков двух цветов — красного и белого.

Гладиаторы по очереди вынимали их из шляпы и, показав зрителям, расходились в ту или другую сторону, согласно вынутому жребию.

Мемнону достался красный шарик. Эзернин, тянувший жребий вслед за ним, вынул белый.

Две четверки бойцов стали друг против друга, выставив перед собой щиты и держа наготове мечи.

По сигналу, поданному трубой, обе стороны стремительно сошлись в яростном противоборстве, которое, как это понимали и зрители, и сами дерущиеся, не могло быть продолжительным.

Мемнон бился с Эзернином, наступавшим мощно и страстно.

Латинянин наносил противнику молниеносные и сокрушительные удары, от которых щит Мемнона, с самого начала принявшего осторожную оборонительную тактику, получил вскоре несколько серьезных повреждений.

Зрители, в большинстве своем державшие сторону Эзернина, поощряли его исступленными криками:

— Бей его!..

— Прибей, как муху!..

— Отправь его к Миносу!..

— Руби! Проткни!..

— Эзернин! Эзернин! — повторяла хором толпа.

Но быстро и решительно покончить с Мемноном прославленному наемнику не удалось.

Тот, видимо, зная о коротком дыхании Эзернина, искусно оборонялся, заставляя противника как можно больше двигаться: он часто и неожиданно менял позиции, перебегая с места на место и кружа по всему центру арены.

Мемнон тянул время, надеясь, что его товарищи одержат верх над своими противниками и придут к нему на помощь. Судя по всему, это была его единственная надежда — Эзернин явно превосходил александрийца, если не искусством, то своей невиданной силой.

Товарищи Мемнона, казалось, оправдали его ожидания.

Скоро двое из четверки Эзернина и один из четверки Мемнона были убиты наповал. Единственный оставшийся в живых товарищ Эзернина недолго отбивался от двух наседавших на него противников, тоже израненных и обессилевших, — он споткнулся о лежавший у него под ногами труп и был заколот двумя ударами в спину.

Толпа примолкла.

Эзернин, продолжавший биться с Мемноном неподалеку от того места, где сражались и пали все его товарищи, оказался один против троих.

Однако на помощь к Мемнону поспешил лишь один из двух оставшихся в живых его товарищей. Второй же, бледный, как папирус, от потери крови и усталости, вдруг зашатался и повалился на песок в глубоком обмороке.

В этот миг Эзернин, резко отбив мечом отчаянный выпад Мемнона, внезапно бросился вперед и нанес сильнейший удар щитом в его щит. Мемнон был сбит с ног, отлетев на несколько шагов и упав на спину.

Латинянин моментально повернул против второго врага (тот уже подбегал к нему сзади). Первым же ударом Эзернин выбил меч из его руки и, сделав стремительный выпад, вонзил ему в грудь свой меч. Удар пришелся в самое сердце. Гладиатор был убит на месте, не издав ни звука.

Эзернин выдернул из тела врага клинок, обагренный кровью, которая сразу задымилась на холодном воздухе, и победно потряс им над головой под ликующий вой зрителей.

Мемнон так и не успел помочь товарищу.

Он поднялся на ноги и бросился на Эзернина, который, быстро переменив позицию, отбил щитом нанесенный им опасный колющий удар.

Но старый гладиатор уже тяжело и с хрипом дышал.

Последние неимоверные усилия, отнявшие у него много энергии, не могли остаться без последствий при его недуге. Он задыхался. Лицо его из лилового превратилось в багровое.

— Сдавайся, александриец! — прохрипел он противнику. — Тебе не устоять против меня… Ты хорошо себя показал, спасешь еще свою шкуру…

— Ни одного обола[311] за побежденного… кто бы он ни был, — глухо прозвучал в ответ прерывистый голос из-под забрала.

Это была известная поговорка грекоязычных гладиаторов из школы Аврелия.

— Тогда приготовься к встрече с Орком! — прошипел Эзернин в ярости.

Они снова сошлись.

Мемнон от обороны перешел к нападению. После каждого отбитого удара он делал выпады прямо в незащищенное забралом лицо противника.

На Эзернина внезапно нашел приступ кашля.

Воспользовавшись этим, Мемнон в смелом выпаде ранил наемника в левое плечо.

— Есть! — ахнула толпа.

Эзернин в бешенстве ринулся вперед.

Оба противника, скрестив мечи, сошлись почти грудь с грудью, и латинянин повторил уже использованный прием — с крутого разворота всего своего мощного туловища он снова ударил щитом в щит упрямого александрийца.

Последний на этот раз устоял, припав лишь на одно колено. Щит его при ударе отклонился в сторону, и Эзернин сделал решительный выпад, но в то же мгновенье Мемнон резко выбросил вперед руку с мечом, острие которого с силой, удвоенной встречным движением руки латинянина, вонзилось ему в запястье, не прикрытое наручником (вот когда бы он пригодился самонадеянному наемнику!). Это произошло так быстро, что в ревущей толпе зрителей сначала никто не успел ничего понять: все уже решили, что Эзернин окончательно поверг своего противника.

Вдруг все увидели, что меч вылетел из руки непобедимого героя арены, а сам он с гримасой дикой боли на лице повернул вспять, уронив щит.

Мемнон вскочил на ноги и бросился к раненому врагу, который, пробежав десять или пятнадцать шагов, упал на колени, прижимая к груди безнадежно изувеченную руку (кровь так и хлестала из вен, перебитых вместе с суставами). По лицу латинянина текли слезы боли и отчаяния.

Подбежавший Мемнон немилосердным пинком ноги опрокинул на песок арены его грузное тело.

Зрители бешено аплодировали.

Поставив ногу на грудь побежденному, Мемнон ждал решения народа.

Среди зрителей, судя по их крикам, не было единодушия. Многие требовали прикончить латинянина, не оправдавшего их надежд, но того спасли ночная мгла, не позволявшая зрителям подать руками тот или иной знак, и странное великодушие победителя.

Последний услышал в общем шуме несколько возгласов находившихся ближе к арене мягкосердечных людей:

— Пусть бежит!

Мемнон снял ногу с груди Эзернина и сказал ему с презрительным укором:

— Благодари не меня, а своих богов, душегуб! А я оставляю тебе жизнь только потому, что ты никогда больше не будешь зарабатывать деньги на чужой крови…

На арену сбегались служители и ланисты. Они обнимали и поздравляли победителя. Среди них были Аврелий и управитель школы Пацидейан, которые торжественно вручили Мемнону пальмовую ветвь — символ победы.

Гладиатор высоко поднял ее над головой, вызвав шумные рукоплескания зрителей, которые уже начали расходиться.

— Благодарение Диане! — ликовал Минуций. — Я молил ее о чуде, и оно свершилось!.. Вы видели? Какой был удар! Это же божественный удар — его никак нельзя приписать искусству человека.

— Напоминаю, друзья, что завтра вечером я вас всех жду у себя дома! — объявил Волкаций. — Надеюсь, ты придешь, Клодий? — спросил он откупщика, который в это время, проходя мимо сидевшей Ювентины, наклонился к ней и сказал ей вполголоса несколько слов.