Из моей копилки - Константин Коничев

Может, с этой песни и прозвали меня – Афоня-Голубые кони. Хрен с ним, я не обижался. У нас, знаешь, обычай – без прозвища нет человека. А женушка у меня с характером, приметила: что ни праздник – я во хмелю. Стала от меня кошелек прятать. И выпил бы, да деньги прибраны, найти не могу. А хитрая и добрая все-таки, на всякий случай, на литки водочку она имела. То в чулане в муку зароет, то на чердаке в вениках бутыль спрячет. Ну, иногда выпить захочется, а до больших праздников далеко, и вот, бывало, приглашаю я к себе Андрюху-Менуха и говорю ему: «Давай, парень, при моей жене спектакль разыграем в двух лицах, она третья. Пусть-ка она нам бутылочку водки откопает на литки. Только шутя мену устроим, но как будто всерьез, чтоб не догадалась…»

– Это к нашему удовольствию, – соглашается Андрей и от себя предлагает: – А завтра такой спектакль повторим при моей жадюге и опять выпьем…

Слушай дальше: представление начинается, можно бы так и назвать: спектакль «Литки», комедия в двух действиях.

Утречком приходит Андрюха, крестится на образа, как никогда, кланяется. Начинается «пьеса». Он говорит:

– Здрасьте, добрые люди, мир дому сему. Я к тебе, Афонюшка, по важному делу.

Я говорю:

– Добро пожаловать, присаживайся с нами чай пить. Марья, достань ему стакан с блюдцем, да сахарку прибавь. Какое у тебя ко мне дело?

Андрей: – Очень сурьезное и обоим нам полезное. У тебя меринок-то объезженный, покладистый, послушный, хоть и староват маленько. Он бы мне, слабосильному, самый раз. А я променял бы тебе хорошего жеребца по третьему году. Будет не конь, а огонь, мне со своей грыжей никак с таким злодейским зверем не управиться, а в твоих могучих руках он заходит, как под генералом Скобелевым. Давай-ка махнем без придачи…

Тут моя Марья вступает в роль и говорит заинтересованно:

– Нашел дурака, без придачи! Да нашему мерину цены нет. Умница, только что человеческим голосом не говорит. И ест любой корм. Зубы такие – все перемелет. Да с такой лошадью, как наша, любой трехгодовалый ребенок управится. Не меняй, Афоня, без придачи…

– Ни за что! – присоединяюсь я к голосу жены.

Андрей: Так и быть, четвертной билет прибавлю, а литки с тебя.

Марья: Четвертной? Не купишь нас за двадцать пять. Афоня! Не соглашайся!

Я: Ни за что! Это не придача. Да ты спустись в хлев, посмотри коня. Не то что сулишь, а и полсотенки прибавишь еще своему жеребенку, и то не возьму… Вот так.

– Ладно, – соглашается, подумав, Андрей, – так и быть, придаю три червонца и еще по второму году пеструю телушку. Через год-два телушка у вас коровой станет. Уж на что выгодней…

Я вижу, у моей Маши глаза заблестели. Кивает мне понимающе головой. Дескать, так можно.

Андрей уловил этот момент, подгорячил:

– Глядишь, у тебя две коровы будут – своя Буренка, да это из телки, Пеструха. Всем ребятишкам молочишко, да еще и на маслоделку сдать останется…

Я спрашиваю супругу:

– Как, Машенька, по-твоему?

– Решайте уж, чего с вами поделаешь…

Мы с Андрюхой хлопаем трижды по рукам в знак согласия, потом молимся. Маша тоже крестится и спрашивает меня миролюбиво:

– Так с кого же литки?

– Разумеется, с меня, Человек к нам пришел. Не с бутылкой же он шел? Поищи-ка там у себя.

Через минуту Марья, наклонившись, достает из-под печки старый валенок, из валенка вынимает завернутую в портянку бутыль.

– Нате, пейте на здоровье. Приготовила на добрый случай. Огурцей еще вам подать или рыжиков?

– То и другое.

Сидим полчасика, допиваем и оба запеваем:

Эх вы, кони голубые…

Договариваемся, довольные оба, о том, что утречком я подкачу к нему верхом. Подмигиваю, говорю, что литки завтра за его счет.

– Понимаю, господи, без обмана же, к чему молились?..

Марья ходит козырем по избе, сама не своя. Ласково угощает Андрюху, спрашивает его, не от холмогорского ли бычка произошла телка? Не лягается ли, не кусается ли жеребец.

– Зачем ему кусаться, не собака ведь, – удивляется Андрей, – а лягаться ему и бог велел. Рассердить тебя, и ты залягаешься. На то он и жеребец, чтобы порезвиться. Передними копытами не бьет, а сзади, конечно, не подвертывайся. Будет мерином – характером переменится… Всегда так бывает, остепенится. Ты бы еще разок под печку заглянула, нет ли и во втором валенке скляночки?

– Убей меня бог громом, одна и была, единственная…

– Врешь, вижу по глазам, врешь, – настаивает Андрей.

Да и я, пожалуй, не верю бабе, присоединяюсь жалостливо:

– Машенька, будь добра, поищи. Выпили за здоровье жеребца, а за здоровье пестрой телушки ведь тоже полагается. Поди поройся, припомни-ка, нет ли еще где?..

– Бутылка на двоих – что слону дробинка, – трезво рассуждает Андрей, укоризненно глядя на хозяйку.

– Ладно, кажись, дай бог память, не то на сарае в ступе, не то в кадушке в льняной головице, должна еще одна заваляться…

Итак, пьем вторую, пожалуй, лишнюю.

Наутро у меня голова потрескивает. Маша на дворе жердочками да досками для телушки-пеструшки стойло готовить. Мне опохмелиться охота. Беру теплой воды ведро, скребницу, привожу мерина в порядок, хвост узлом, и – поехал верхом к Андрюхе.

Приезжаю, и начинаем второе действие в таком же духе. Там третье лицо – Дуня, Андрюшкина женка, чуть не на дыбы. Как узнала о нашей мене, завопила на разные голоса, схватила мутовку да на Андрюху драться. Хорошо, мимо глаз по переносице ударила, не то бы глаз вышибла, ей-богу не вру…

Выхватил я у нее из рук мутовку и говорю:

– Нехорошо, Авдотья, так лупцевать родного мужа, изуродовать можно. Смотри, кровь пошла.

А она вопит:

– И через мой труп ни жеребца, ни телушки не получишь. Ты, Афоня-Голубые кони, легонько моего дурака надул. Только я не без головы. На кой черт нам твой тихий одёр. Это разве лошадь?! Покойников возить, да с горшками ездить! Не даю согласия, и крышка!..

– Дуняша!.. – взмолился Андрей, прикладывая мокрое полотенце к переносице. – Мы, может, с ним по доброму согласию останемся при своих, но литки я Афоне возместить обязан… Ну, как, Афоня?

– Что ж, я согласен, если бутылку выставишь.

Андрей уныло, молча смотрит на жену.

– Двух не пожалею! – верещит Авдотья. – Жрите, да расходитесь, черт с вами!..

И тоже находит две бутылки.

Гуляем мы так второй день. Я верхом на мерина сесть не в состоянии. Иду пешком домой с песней веселой на губе. А мерина подхлестнул, он впереди меня побежал, брякая недоуздком. Умная лошадь, чего нельзя оказать про нас с Андрюхой. Вот какие комедии устраивали!..

Кряхтя и поругивая свою старость, Афоня медленно поднялся. Взял косу, стряхнул с поношенного пиджака приставшие травинки, протянул на прощание мне руку.

– Благодарю за угощение и беседу. Вспомянули старое. Редко так бывает, – сказал он. – Сорок годов не видались… Побродишь тут по совхозным деревням, мимо моей избы пойдешь, обязательно прошу ко мне. Обещанное будет сделано. Петуха для тебя зарежу.

75. В СОЛДАТАХ…

(Вечерний рассказ бывшего нижнего воинского чина, моего соседа Алексея Турки.)

– ЖИЛИ-БЫЛИ мы, два брата: я, Алеха Турка (по фамилии Паничев), и Николаха, по прозвищу Бердо. Жили в захолустной Попихе, однако поблизости от бойкого торгового села Устье-Кубенского. Были мы оба погодки, не курили табаку, не пили водки, потому как было не на что. Бердо на годок меня постарше, но корпусом пожиже, росточком пониже, и если схватимся бороться, то раз-два – и он у меня под ногами. Хрипит и еле дышит. А попетушиться любил. Повздорить со мной – о чем угодно. Я говорю – черное, он говорит – белое. Я говорю – шитое, он говорит – стёганое, я говорю – меховое, он говорит – мохнатое, так и далее, и тому похожее. Лежим мы одноважды в потемках на полатях (карасину в лампе не было), лежим и всурьез спорим о том, кому интерес больше в жизни – бревну или дереву? Я за бревно, Бёрдо-Николаха за дерево. Если говорить по-нынешнему, так это, можно сказать, диспутаница с пренией. Спорили мы, спорили и разошлись в убеждениях на все сто процентов в разные стороны.

Он говорит:

– Деревом лучше быть, стой себе на корню, расти-цвети, радуйся всю долгую жизнь. А жизнь у деревьев разная. Одне и триста лет с гаком на одном месте простоят, а другие и поменьше, а все-таки живут. И солнце их опекает, и дождик их омывает и поливает, и земля подкармливает. Оттого и живет дерево, зимой от мороза потрескивает, летом листочками шепчется, значит, по-своему разговаривает… Иногда птички сядут на веточки, своим весельем потешат. Не унывай, дерево!..

Я ему на это особое мнение выкладываю:

– Сплошная, – говорю, – скука-тоска-тощища, быть деревом, стоять всю жизнь на одном месте, ничегошеньки не знать и не видеть, кроме грибов и поганок под ногами, да мурашей под корой. Всего и развлечения у дерева – дятел подолбит, да ворона гнездом макушку украсит. Экое, говорю, удовольствие. Не жизнь, а тьма. То ли дело стать дереву бревном! Да если ему посчастливит путешествовать по свету, во всякую переделку попасть! Чего только оно ни насмотрится, чего ни натерпится, и везде от бревна польза. Пройдет оно за пароходом тысячи верст до лесопилки. Там – куда куски, куда – милостыньки! Развалит пила на доски, доскам дадут ход. Часть уйдет в город или за границу; часть на потолочины и половицы, часть на мебель, а опилки и горбыли перемелют на бумагу; на той бумаге сказки напечатают, не то и кредитные билеты. Вот, говорю, что значит, когда стоячее дерево становится бревном!