Воспоминания "Встречи на грешной земле" - Самуил Алёшин

Как говаривал один из корифеев МХАТа Михаил Кедров: «Обмажут человека дерьмом, а потом заставят еще твердить, что это его же природный запах». Вот так и с Акимовым. Поначалу его подымали. Затем стали придираться, требуя холуйской ортодоксии. А он хитро уклонялся. Потом, после посещения Сталина сбросили со всех пьедесталов и каких только помоев на него ни вылили. Затем, со скрипом, в качестве большого одолжения, дали деградировавший театр. А когда он его возродил, «простили» и дали другой, который сами же развалили.

Мои московские дела стали мешать поездкам в Ленинград, а Николай Павлович, занявшись восстановлением театра Комедии, тоже теперь появлялся в Москве редко. Однако добрые наши отношения продолжались, хотя встречаться почти не приходилось, разве что на разных совещаниях. Было и несколько попыток поставить мои пьесы («Строгую девушку», «Человека из Стратфорда»), есть даже переписка по этому поводу, но какие-то

управленческие планы мешали, и с постановками опережали другие театры.

Но вот в 1968 году Акимов снова привез на гастроли в Москву театр Комедии завоевывать ему былую репутацию. Я уже было собрался пойти на спектакль, как вдруг — обухом по голове — скоропостижная смерть Николая Павловича. Он умер 6 сентября в гостинице «Пекин», во сне, ночью — смерть праведника. Значит, невелики и простительны были его земные грехи, раз судьба определила ему легчайшую смерть. Выходит, ничтожны оказались все его возможные заблуждения рядом с тем чудесным, что ему удалось совершить для всех нас.

Накануне вечером он был на спектакле своего театра, договаривался о встрече утром. Пришли — а он не проснулся.

Уже потом мы с Еленой Владимировной как-то вспоминали прошедшие годы. И наше знакомство, первую встречу. И последующие. И как Акимов учил меня уму-разуму. И его блестящие выступления на всяческих коллегиях и совещаниях. Я вообще считаю, что ораторское искусство Акимова, искусство полемиста, а также дар театрального литератора были никак не ниже таланта режиссерского и художнического.

Акимов считал: «Почему гибнут театры, в которых происходят склоки, драки? Потому что на глазах врага нельзя творить. Можно пилить дрова, можно копать яму — ему, скажем, — но творить на вражеских глазах нельзя. Только сочувственный глаз дает атмосферу, в которой вызревают те плоды, которые можно показывать любому зрительному залу. Пусть придут враги — ваше произведение само за себя постоит. Но пока оно рождается, важна атмосфера доброжелательства».

Вот таким он был, веселый греховодник, умерший как праведник, даже не зная, что покидает нас и театр, которому более чем через двадцать лет после его смерти, лишь в июле 1989 года, присвоили его имя.

...И вот прошло уже почти четверть века (когда я пишу эти строки), как Николая Павловича с нами нет, а он продолжает находиться в ряду тех, через кого мы понимаем, чем был для нас театр и каким должен быть. Это

они, при всех издержках, которые были присущи тогда театру (во многом — по вине обстановки в стране), тем не менее придавали ему значительность, обаяние и вызывали к театру чувство, сходное с влюбленностью. Именно как человек, прощающий предмету своей любви его недостатки, я, уже переступив порог театра, чувствовал, что здесь то место, ради которого стоит многое терпеть.

Да, там меня обманывали, но там же я испытывал и наслаждение от сознания осмысленности своей жизни. Там я мгновенно влюблялся в артистов, когда видел блистательную игру. Там же начинал их немедленно жгуче ненавидеть, если они проваливали роль. Там я восхищался одними режиссерами и презирал других. Там меня распирало от гордости, когда публика, сидя на моем спектакле, реагировала как мне мечталось. И я готов был забиться от стыда под кресло, когда... в общем понятно. Там я... И разве только я?

Не думаю, что Акимов существенно изменился бы сегодня в своей театральной манере или стал исповедовать другую веру. Гоняются за модой в искусстве, как правило, те, кому нечего сказать от себя. Он, пожалуй, помолодел бы. Опять, наверное, напозволял бы себе. Одно знаю: достоинство и значение театра он бы сохранил. Ибо на таких, как Акимов, они держались.

Александра Бруштейн Признание на юбилее

Александра Яковлевна Бруштейн! Я много слышал об этой чудесной старушке, любимом детском драматурге и прозаике, видел ее пьесы, читал повести, а познакомиться, к сожалению, привелось, только когда ей шел уже 79-й год, в 1963 году, в конце зимы и начале весны, в доме творчества Переделкино.

Как войти в старое здание, справа — коридор, и моя комната оказалась в глубине, а ее — у самого выхода в вестибюль.

Я зашел, представился — она прихварывала, — и с той минуты уж не проходило дня, чтобы не заглянул к ней побалакать, а вернее, послушать ее, ибо она говорила умно, ярко, характеристики людям и обстоятельствам давала верные, сочные, справедливые, хотя подчас резкие, даже грубоватые. А впрочем, она и себя не жалела. И ни малейшего следа старческого многословия.

Человек она была не только талантливый, но и остроумный. И добрый. С родственниками у нее сложились непростые отношения. Незадачливый сын, уже весьма зрелого возраста, попросту существовал на средства матери — что-то у него не ладилось с работой, и Александра Яковлевна безропотно содержала сына. Дочь — Надеждина, руководительница известного танцевального ансамбля «Березка», наоборот, очень преуспевала, демонстрируя за рубежом со своими девицами в кокошниках и сарафанах истинно русское искусство. Это она придумала им знаменитый «плывущий» шаг, да, впрочем, и создала ансамбль, этакую «Россию на экспорт». А потому заметно скрывала свое родство с матерью-еврейкой. За все месяцы, что я жил в Переделкино, она навестила заболевшую мать всего раз, да и то мимолетно, на ходу и

так, чтобы никто не заметил. (Когда мать спустя четыре года умерла, Надеждина была на панихиде, но сидела не у гроба, а в отдалении, под черной вуалью и в темных очках, — вероятно, из тех же соображений. Помнится, так и не подошла к гробу проститься.)

А добрейшая Александра Яковлевна никогда на своих детей не жаловалась, хотя была очень приметлива и людские побуждения оценивала точно.

Некоторые ее фразочки, которые она роняла во время наших бесед, я, к счастью, запомнил. Но, к сожалению, мало.

Вот, например, как она однажды высказалась о себе, когда была собой недовольна:

Если бы у меня было на копейку ума, я бы не выступила. Так я выступила!

И еще:

— Хотите видеть идиотку? Так посмотрите на меня.

Или о Погодине:

Он был талантлив и настолько умен, чтобы понять: прожил как дурак. И потому пил. Он понял, что никому не нужно, чтобы он отображал действительность. Нужно, чтобы он выдумал действительность. И он выдумал Гая. Это — капитан Немо. Таких не было.