Синеокая Тиверь - Дмитрий Мищенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Что тебе?» – спросил Яровит, как всегда спрашивал, если конь тревожился.
«Мне ничего, – отвечал Буланый. – Мне только грустно без тебя. С Живой беда».
«Как – беда? Что-то случилось?»
«Слабая она, тает без тебя».
Открыл глаза и долго еще сидел под деревом и не знал, как понимать увиденное. Сон это был или явь? Вроде сон, а такое ощущение, словно стоит кто-то и ждет, что скажет он, Яровит, в ответ.
Страдает без него… А почему бы и нет? Вон сколько времени прошло, как посеял в сердце надежду, разжег огонь любви, а что принес ей? Разлуку и тоску, безнадежное ожидание. А уверял же, говорил: только если случится беда, не вернусь. Пусть ждет и верит: он вернется. Даже если земля станет дыбом, небо возьмется огнем, все равно возвратится и станет ее мужем.
Не пошел в тот вечер на игрища, а на следующий день – на охоту. Любава заметила его тоску-тревогу и всполошилась.
«Что с тобой?»
«Грустно, Любава».
«Были вдвоем, не грустил, теперь же, когда нас много, скучаешь?»
«Теперь грущу и вот что скажу тебе, царевна: я должен уехать. Земля отцов зовет. И дивчина, которой обещал».
«А я? Ты же взял со мной слюб».
«Взял, но обещания не давал».
Поникла Любава, потом расплакалась. Склонила на руки голову, закрыла ладонями лицо и плакала громко и жалостно.
«Говорил: я люблю тебя. Теперь уж нет?»
«Время любви прошло, царевна. Настало время повиниться. А раскаяние зовет меня в родные земли».
Подняла голову и глянула вопросительно:
«Что же должна делать здесь одна? Ничему не буду рада, все опостылеет без тебя».
«Может, возвратишься к родным своим, в море?»
«Не смогу я жить теперь в воде».
«Как не сможешь? А там, у агарян, говорила…»
«Потому что тогда могла еще искупаться в молоке вольных кобылиц и вернуться. Теперь по-другому говорю: я ношу под сердцем твое дитя, дитя земного мужа, оно не сможет жить в воде».
Что-то отозвалось в нем болью и утешением. Но боли было больше, потому что, обхватив голову руками, он спрашивал-допытывался сам у себя: «Как же теперь я ее покину?»
«Оставайся, – поспешила попросить Любава и заглянула, как когда-то, в глаза – так ласково, так проникновенно, что сердце у Яровита зашлось от жалости. – У тебя здесь уже есть обязанности».
И мучился, и казнился, и успокаивал свою доброликую царевну, чтобы не убивалась так. И все-таки не сразу, а погодя сказал ей:
«Должен, Любава».
«Может, хоть изредка будешь наведываться к нам?»
«Иногда – может».
И чтобы порвать все разом, круто повернулся, сел в лодью и поднял все паруса…»
– Ну а дальше как было? – спросил заинтересованный Богданко.
– Так и было, как должно быть. Добрался Яровит до своей земли, взял с Живой слюб. Такую свадьбу справили, поговаривали люди, что горы звенели.
– А царевна?
– А царевна родила сына, тем и утешилась. Сын словно две капли воды был похож на отца и тоже, как и отец, стал князем в своей земле. Но сердце его больше склонялось к морю, чем к суше. Поэтому и прославился среди людей как богатый морской гость и великий мореход.
XVIII
В один из погожих дней ранней весной Миловида была уже в Нижней Мезии и мерила тот же самый путь, что и когда-то. Только шла не из Маркианополя в Одес, а из Одеса в Маркианополь. И верилось и не верилось, что плавание уже позади. Потому что когда ходила берегом Днепра и искала лодью из чужих краев, наслушалась всякого о заморских мореходах: и подлые они, и завезти могут туда, откуда уже не попадешь ни в Мезию, ни в Тиверь.
А те мореходы получили что положено и сказали: «Не беспокойся, девушка, послезавтра будешь в пристанище Одес». Сказали и довезли. Или такие добрые попались, или потому что обманула их, выдав себя за выкраденную тиверскими татями, даже жалели в пути, берегли от бури, что разгулялась на море.
Вот если все такие, пойдет следочками Божейки в земли ромейские и отыщет его. Решится и пойдет!
Обернулась, посмотрела в ту сторону, где были заняты своей работой мореходы, и стыдно стало: таким людям да назвалась полонянкой, сказала неправду…
Чтобы оправдаться перед собой, пообещала, даже поклялась дальше говорить только правду. На свете есть злые и завистливые люди, это так, а все же свет не такой жестокий и безжалостный, как о нем думают.
Старый Борич сидел, где и всегда, когда бывал дома, в своей подклети и латал-запаивал чужие котелки. Не думал, не ожидал увидеть Миловиду у себя. Когда же она встала перед ним и сказала, кланяясь: «Добрый день, дорогой хозяин», – он так и замер от удивления.
– Ты?! – не спросил – простонал он. – Мне привиделось или это правда ты, Миловида?
– Я, дедусь.
Встал, засуетился, усадил напротив себя.
– Как же так, девушка? Думал, что ты давно дома уже, радуешь своим возвращением из неволи мать, отца, а ты здесь. Что случилось, Миловидка, и как случилось?
Рассказала все, не утаив главного: нет и не будет ей жизни на земле, если не отыщет и не освободит Божейку. Поэтому и пришла к ромеям, поэтому и стоит перед Боричем. Солиды и немного золота есть у нее на поиски и на выкуп, а во всем остальном полагается на помощь кочующего лудильщика, Борича, который может идти, куда хочет, и быть там, где захочет. Но Борич не спешил хвалить ее за те милые и его сердцу намерения, как не спешил и соглашаться. Сидел, смотрел на спасенную в свое время из неволи девушку тоскливыми глазами и молчал. «Как я пойду с тобой, милое дитя? – говорили его глаза. – Разве не видишь, какой я старый? Разве не знаешь, что далекий и трудный путь не для моих ног? А и то еще знай: есть у меня тайное поручение от князя – присматривать за ромеями и спешно сообщать об их злых намерениях, когда снова захотят напасть. Сейчас как раз что-то похожее намечается врагами. Разве же я могу отлучиться на все лето, а может, и больше, когда здесь собираются манипулы и объединяются в когорты, а когорты – в легионы? Это ж измена будет, Миловида, и страшная измена. Лучше было бы не соглашаться, чем сказать: „Предупрежу“, – и не предупредить».
Озабочен был ее печалью, искал способ помочь и не мог найти.
– Я помогу тебе, девушка, обязательно, – сказал наконец. – Только начнем не с путешествия по Византии. Прежде должны узнать, куда повезли тех несчастных, где и кому продали.
– Думаю, в пристанище Одес знают об этом.
– В Маркианополе тоже знают, и, может, лучше, чем в Одесе.
– Значит, и поиски начнем отсюда, а там и до Одеса дойдем, лишь бы знать точно, что на правильном пути.
Борич отложил свою работу, вышел из подклети и посадил гостью за стол, дал поесть. А пока ела, сидел и думал, к кому податься, у кого разузнать правду о пленных. Видимо, ничего утешительного не придумал, потому что велел Миловиде лечь спать, отдохнуть от многотрудного пути, всяких тревог, а сам пошел со двора.
Прошел день – Борич возвратился из претория ни с чем, прошел второй – снова ни с чем. А на третий день и совсем упал духом.
– Что-то плохое узнали, дедушка?
Смерил ее невеселым взглядом и уже тогда сказал:
– Знаю, ждешь от меня только хороших и приятных вестей. А то не берешь в счет, что приехала к людоловам. Так слушай же, дитя человеческое, что скажу тебе, не тешь себя надеждой на скорую удачу. Хождение по мукам только начинается. Не в Иерон и не в Авидос повез Хильбудий твоего Божейку и всех остальных. То ли не хотел платить мыто за продажу рабов, то ли боялся, что в этих работорговых гаванях его поймают на татьбе, – погнал набитые пленными тиверцами лодьи аж в Илирик.
– Только бы знать, где это, – оживилась Миловида. – Дедусь, родненький, Илирик так Илирик, подадимся и туда.
– Илирик велик, горлица. Раньше надо узнать точно, где их там продавали.
– А те, – девушка кивнула на преторий, – не говорят?
– Вроде не знают. Поедем с тобой все-таки в Одес и будем искать тех, кто знает о судьбе тиверцев.
На этот раз Борич не взял с собой лудильных инструментов, которые брал раньше. Собирал вокруг себя людей, выведывал у них все, что нужно разузнать.
Он знал: дорожку придется протоптать к навикуляриям, а это народ, к которому не так-то просто подойти, их если и соблазнит что, то не его мастерство.
– Говоришь, у тебя золото и ромейские солиды? – спросил Миловиду, побывав в пристанище. – Тебе они, ясное дело, еще пригодятся, но что делать, и тут без них не выведаем. Давай пока солиды, а золото прибереги.
Все ходил и ходил к пристанищу, а возвращался ни с чем, но зато навеселе, под хмельком. Удивлялась этому Миловида и тревожилась: истратит дед солиды, что оторвала от сердца и передала как надежду на спасение, мать Божейки, а пользы от тех похождений никакой. Но другого способа узнать, где Божейко, не видела: это знают мореходы, и только они. Может, не следовало полагаться на Борича, самой тоже походить и поспрашивать? Кто-то же должен был видеть, как выводили тиверцев из тайников, как грузили на лодьи. А если видели, то могли и слышать, куда направятся лодьи, могли подсказать, где сейчас те мореходы, что вывозили пленных за море. Когда Миловида ходила к Днестру да искала гостей из чужого края, тоже боялась: кого встретит, кому доверится. Но ведь не жалеет, что доверилась. Наверное, сама бы пошла искать да спрашивать, если бы в ее уголок не залетела долгожданная весточка. Борич распахнул изо всех сил двери и сказал, переступая порог:
