Ида Верде, которой нет - Ольга Шумяцкая

К археологам он уже опаздывал. Вот встретить бы там профессора Ведерникова и рассказать, что его дочка творит. Эх, она попляшет!

Ломило в затылке. Сделалось жарко.

Бестия! Ни перед чем не остановится. Девчонка! Девственница – оттого и своевольничает. А если нет? Ведь кое-что позволила ему тогда, под чинарой в азиатской деревушке.

В голове мутилось.

Он не заметил, как дошел до особнячка Археологического общества. Тихие темноватые комнатки с низкими потолками и запахом пыльных фолиантов подействовали на него успокаивающе, будто он выпал из реального времени и оказался в черт знает каком веке.

Хранитель уже ушел, но предупредил о визите Лозинского архивариуса, бессловесного человечка, который, сам себе кивая, сразу принялся раскладывать на столе фотографические снимки – на этот раз большие, размером с хорошую картину, отпечатанные на отменной бумаге.

– В экспедиции всегда ездит специальный фотограф. Посмотрите, какое отменное качество. Вот экспедиция 1882 года, это 83-й, 87-й… Что вы хотите видеть? Снаряжение? Находки? Работу археологов? Общий вид раскопок?

На стол будто падали один за другим кадры его еще не снятой фильмы. В этом каменном лабиринте, не находя выхода, будет маяться жертва. По этой пустыне будут на верблюдах кружить полицейские дознаватели.

Внимание его привлекла фотография, на которой посреди поля стояла одинокая худощавая фигура. Брюки-галифе. Длинный пиджак, шлем. Опирается на сверло с длинной ручкой. Он поднес фотографию к глазам. Это не мужчина. На фотографии изображена женщина. Как странно построен кадр – на первый план попало ухо человека, который, вероятно, ей что-то кричит. Кажется, она прислушивается.

«Я понял! Убийцей должна быть женщина, – вдруг решил Лозинский. – И именно потому, что это женщина, ее никак не могут вычислить. Вот на чем будут держаться десять серий! Сокровища, которые принадлежали ее семье. Отца убили, сокровища отобрали, и она… Пусть перепишут сценарий. Пусть к чертовой матери перепишут весь сценарий!»

Женщина на фотографии была далеко не молода, ближе к пятидесяти. Лицо испещрено морщинами. Да и высохло за годы, видимо, проведенные в пустыне.

Откуда-то подуло.

Лозинский чихнул. Взлетело облачко пыли. Ему показалось, будто небольшое эхо где-то между книжных полок, которыми обросли стены библиотеки, отозвалось ему. А сыграет ее… Да, именно так. Ведерникова сыграет убийцу. Этой серией с ней в главной роли он сорвет банк.

Лозинский рассмеялся и тут же сам удивился своему смеху, показавшемуся ему чужим. Как будто кто-то внутри его издевался над ним.

Он поискал глазами архивариуса.

– Вы не знаете, кто эта дама на фотографии?

Старичок подошел, нахмурился, почесал нос. В зрачках его будто что-то замелькало – он прикрыл веки. Казалось, маленький гном, живущий в нем, перебирает карточки каталога в поисках нужной.

– Это госпожа Линн Витвуд, профессор Кембриджского университета. Она была участником экспедиции профессора Мерхлюдова в 1881–1886 годах. У нас есть ее статьи и даже некоторая часть дневника. С ней на Алтае приключилась странная история. Такое иногда случается в экспедициях. Она не перенесла встречу с духами кургана Маан-Сате, который они, собственно, с Мерхлюдовым и открыли. – Старичок вытер слезящиеся глаза и, махнув рукой, пошел в глубь книжных шкафов.

– Постойте! Минуточку! – вскричал Лозинский, нарушив царившую тут вековую тишину. – Что значит не перенесла встречу с духами? Болезнь? Воздействие на кожу испарений?

– Да нет. Она практически сошла с ума. Ее едва остановили в преддверии второго убийства. Слава богу, жертва первого выжила. Это спасло Витвуд от тюрьмы. Да-с, там в экспедициях, если они растягиваются на годы, люди начинают терять голову. Простите, но меня ждут, – и бочком-бочком, поглядывая на корешки книг и будто бы перешептываясь с ними, старичок ушел.

Лозинский снова перебрал фотографии – может быть, силуэт Линн Витвуд мелькнет где-нибудь еще? Да, вот она. Стоит под высохшим деревом в отдалении от группы, которая весело позирует фотографу. Смотрит на коллег с некоторой дистанции. Взгляд изучающий, даже сверлящий. Лозинский вспомнил, как Студенкин описывал взгляд «крали»: «… еще и проворачивает ножом в животе». Теперь черно-белые картоны казались ему мрачными. Они, очевидно, содержали в себе тайну, боль, страх. Что же на самом деле могло так напугать эту Витвуд, что она отважилась на убийства? Он отложил карточку в сторону и заметил еще одну, где Витвуд пыталась выбежать из кадра.

Да. Никуда не деться. Очень душно у них тут.

Лозинский снял пиджак, закатал рукава рубашки.

Из-за стены раздались звуки – рухнуло и вдребезги разбилось что-то стеклянное, наверное, лампа, потом с глухим стуком упал с десяток книг, раздались голоса. Замигал свет.

Лозинский, не двигаясь, смотрел, как в мигающем освещении, кажется, оживают фигуры на фотографических картонах. Ну, это уже чудеса для Пальмина! Сейчас фотографический верблюд начнет икать, раздастся алчный крик муэдзина, от которого там, в мусульманском мире, всегда становится не по себе, будто кричит неведомая птица, верховодящая в саду Создателя, и, наконец, он услышит шепот Ведерниковой.

Он вспомнил, что ее голос недавно ему снился – да, именно голос, который он хотел гладить и целовать, словно это была дорогая старинная ткань, а не результат трепетания связок в горле.

Стоп! Для фильмы ее голос не нужен. А движения ее – двусмысленны, обманчивы!

Что она творит! Найти ее! Найти и сейчас же подписать контракт! На всю серию! На пять лет! На десять!

Через несколько минут в канцелярии – расписной потолок, кресла с ножками в виде львиных лап – он наблюдал за тем, как старательный архивный юноша пером выводит на желтоватой бумаге адрес профессора Ведерникова, к которому кинорежиссер Лозинский намерен обратиться с профессиональными вопросами.

«Нет, дело не терпит отлагательств… до понедельника ждать решительно невозможно».

Помахивая перед собой листком – не стал дожидаться, пока чернила высохнут, – он вышел на улицу.

Шел снег, скорее даже град. Мелкой колкой крупой больно ударял по лицу, стучал по бумаге. Буквы стали расползаться. Смешно, если сейчас растает номер дома. Улицу он запомнил – Сретенский бульвар. В затылке, в самом темечке, стучало. Звучал голос отца, военного хирурга, который когда-то давно, когда сын оканчивал гимназию, вдруг однажды вечером в своем кабинете взялся объяснять ему, что никогда ничего нельзя делать под влиянием настроения. Нельзя дать эмоциям командовать – это губительный путь. Не следует искушать судьбу.

«Один раз! Всего один раз и больше никогда!» – как заклинание повторял про себя Лекс Лозинский, сгибаясь под градом и ветром, как будто не себя уговаривал, а выпрашивал у отца разрешение и прощение за еще не совершенный необдуманный поступок.