Сидр и Рози - Лори Ли

Первый большой праздник, который я помню, это День Мира в 1919 году. То был день волшебных преображений, слез и мутного от поднятой пыли солнечного света, оркестров, процессий и булочек с повозок; а я был еще так мал, что принял тот день за обычный…

Нам всем выдали карнавальные костюмы, это казалось обычным тоже. Независимо от вклада Сквайра, Майорат уже несколько недель занимался тем, что строчил наряды для нас и наших соседей. Никаких самоделок, сляпанных кое-как из тряпок; Майорат работал, будто на свадьбу.

Утром, в день праздника, Поппи Грин явилась к нам примерить свой костюм ангела. Ей было пять лет, и была она примерно одного со мною роста. Она обладала рыжевато-каштановыми волосами, шелковым, круглым, как тыква, лицом и постоянно косящими, нахальными глазами, вокруг нее всегда вился фруктовый аромат пыхтящего пудинга. Я любил Поппи, она казалась мне маленькой лавкой сластей. В это утро я наблюдал, как мои сестры одевали ее. Предполагалось, что она будет представлять ангела. Они нарядили ее в короткое платьице с оборочками, добавили шлем из оловянной фольги и картонные крылья и дали в руки жезл со звездой. Когда она полностью была готова, они поставили ее на камин и хорошенько осмотрели со всех сторон. А потом убежали заниматься другими делами, оставив нас одних.

— Лети! — скомандовал я. — У тебя ведь есть крылья, так?

Поппи смутилась и пожала плечиками.

Нетерпение жгло меня, и я столкнул ее с каминной доски. Она с ревом упала в золу. Глядя на нее, вымазанную углем, в слезах, со сломанными крыльями и жезлом, я не чувствовал ничего, кроме ярости и удивления. Она обязана была облететь комнату.

Сестры вымыли и успокоили ее, и Поппи побежала домой, зажав в руке погнутый жезл. Позже по деревне начали бегать призраки и фантомы, и мы принялись готовиться к выходу тоже. Мардж появилась в костюме королевы Елизаветы, Филлис была при ней фрейлиной. Марджори, которой исполнилось шестнадцать лет, в расцвете красоты, была одета в горностаевую мантию, парчовый корсаж и черную шапочку, усыпанную жемчужинами. Она заполнила кухню таким сиянием грации, что мы застыли на месте и не могли оторвать от нее глаз. Я видел королеву Елизавету впервые в жизни, и эта королева не принадлежала к Тюдорам с жесткими лицами. Нежная и гордая в королевской робе, она была королевой с неба, поднятой над прахом, в ней невозможно было узнать нашу Марджи, пока она не заговорила. Ее глаза сияли нам навстречу из-под вуали как изумруды, оправленные в снег. Тринадцатилетняя Филлис, в пышном наряде, скакала вокруг нее, как сорока. На ней было длинное, шахматное, черно-белое платье из вельвета и шляпа, украшенная перьями и мотыльками.

Остальных членов нашей семьи одевала Марджори, мы стали результатом домашнего вдохновения. Поражающий костюм получился у Дороти, одетой «Ночью» — видение неземной красоты, вспышка тайны, лента ночного неба. Непостижимым образом ее обвивала вуаль из черной паутины, усеянная серебряными звездами. На груди зацепился тонкий месяц, у брови повисла комета, и полуночными кольцами падали ее длинные, темные локоны, слегка присыпанные блестками. Когда я смотрел на нее, я ощущал холодок и слышал перезвон звезд; родная Дороти стала далекой и волнующей.

Брат Джек вообще отказался наряжаться, если только его костюм не станет однозначно узнаваем, как «Доблесть». Поэтому они нарядили его во все зеленое, дали в руки лук и стрелу, и он назвал себя Робин Гудом. Из малыша Тони сделали девочку-лоточницу, с кудряшками, хорошенькую, как сама любовь, с голыми ручками и в чепчике, с корзинкой цветов. Но больше всего он гордился тем, что ему оставили его тельняшку.

Что касается меня, то короткая шея и массивный костяк предопределили мне неизбежную роль. Я стал Джоном Буллем — кто бы он ни был — но я быстро догадался, какой он важный. Я помню, что девочки втискивали меня в костюм с бесконечными спорами и смешками. Печально протягивал я руку или ногу, сохраняя достоинство, отстраненно. С обычным своим чутьем и умением Марджори собрала соответствующую одежду. На меня надели цилиндр и стоячий воротничок, жилет из английского флага, сюртук и пышные бриджи. А потом мое одевание поспешно завершили гетрами из картона, слегка сколотыми булавками, — неряшливый паллиатив, который оскорблял мой вкус и который я никогда и не забыл, и не простил.

Этот День Мира я помню, как многоцветное пятно, возникшее из ярости триумфа. Помню процессию с оркестром. Я важно шел один. Фантастические маски окружали меня; казалось, каждый постарался скрыться под бородой, фальшивым носом, маской, париком. Мы не успели еще уйти далеко, как мои ботинки свалились, а за ними последовали картонные гетры. Так как я остановился, чтобы найти их, процессия прокатилась надо мною. Я сидел на обочине и рыдал. Я рыдал, потому что слышал, как удаляется оркестр, потому что я был Джоном Буллем, и такого позора не должно было случиться. Меня подобрали в экипаж, снова вернули в процессию, пересадили в тачку и покатили. Сидя со скрещенными ногами в тачке, босой и без гетр, я проехал, как принц, через всю деревню.

Запылившаяся, потная из-за длинного маршрута, тянулась процессия между домами. Старые и немощные стояли по обочинам и приветствовали нас; я милостиво кивал всем с тележки. Наконец мы въехали в прохладу букового леса, через который петляла подъездная аллея к дому Сквайра. Гром труб оркестра отскакивал от стволов. Совы ухали и отлетали подальше в глубь леса.

Мы прошли лес и вступили в сад Большого Дома, солнце вернулось, чтобы жечь с новой силой. С кедров заполошно взлетали голуби и горлицы. С озера поднялись лебеди. На ступенях господского дома стоял Сквайр, утирая слезы умиления при виде нас. Его мать, в речи, произнесенной из плетеного кресла, провозгласила славу Господу, Империи и нам; и сказала еще, что мы не должны притрагиваться к цветам.

Когда процессия рассыпалась, меня стряхнули с тележки, и я пошел прочь, через сад. Флаги и розы летали в небе, среди кустов мелькали яркие фигурки. Японочки и дикари с раскрашенными сажей лицами вырастали, как ни странно, прямо из клумб с лилиями. Я встретил Чарли Чаплина, Питера Пьемена, целую толпу тигров на задних лапах, раненого солдата примерно одного со мною возраста и невесту на руках у обезьяны.

Позднее Сквайр вручил мне приз и меня сфотографировали вместе с другими участниками карнавала. У меня до сих пор хранится эта фотография, где все фигуры — бледная сепия, листик, вырванный из того летнего дня. Окруженный девочками в снежном муслине, друидами и восточными королями, я представляю непоколебимо уверенную в себе личность, толстую, важную и гордую. Около двух футов роста и двух футов в ширину. Мои бриджи похожи на спустившиеся воздушные шары. На мне цилиндр, высоко поднято строгое, как на римской монете, лицо. Я узнаю стоящих вокруг меня, все они покрыты слоем белой пыли того дня. Тони потерял корзину цветов, Джек — свой лук и стрелу. У Поппи Грин оторваны крылья, зато в руках она держит лилию. Она стоит возле меня, при этом она очень сильно косит и растрепалась из-за жары, а серебряные буквы на ее шлеме — те, что я не мог прочитать тогда, — складываются в слово МИР.

Наши деревенские экскурсии были иногда церковными, иногда светскими, а иногда чем-то промежуточным. Человек в те дни редко оставался вне границ прихода, исключение составляли ежегодные выездные выступления Хора. В промежутках мы блуждали внутри собственного племени, даже если и не посвященные, и вдруг, одним прекрасным утром, нас выталкивали наружу, семьями — на день сбора орехов или черной смородины. И мы отправлялись в дальний, дикий конец долины, в заросший ежевикой Скрабc, таща корзины, ведра и фляжки с холодным чаем, похожие на выступающих гуськом индийских носильщиков. Гроздья смородины грузно висели на фоне неба, как тяжелая грозовая туча, которую мы собирали час за часом в наши корзины черными до запястья руками, не забывая наполнять и пурпурные рты. Позднее, как манна небесная, появлялись грибы с прилипшими влажными паутинками, пробиваясь сквозь косматую траву. Мы отправлялись за ними туманным сентябрьским утром. Они возникали ночью, ниоткуда, без корней, будто кто-то разбросал резиновые шарики. Они как бы присасывались к корням травы и выскакивали с мягким щелчком. Кожа снималась с них, как кора с березы, мякоть имела вкус чего-то неземного… В другое время тут рос дикий терновник, мелкая слива, черный терн, розовые яблоньки-дички, образовывая глухие заросли, являя беспорядочную щедрость, которую мы тащили домой полными корзинами. Причем не имело значения, использовали ли мы ягоды на джем, желе, в пироги, или просто оставляли их гнить.

Иногда случались путешествия на целый день, например, в Шипскомб, чтобы навестить родственников — четыре мили пешком, что для наших коротких детских ног казалось большим расстоянием, так что нам для похода требовался целый день. Мы вышли рано, с подъемом солнца, когда долина была укутана туманом…