Цветок в пустыне - Джон Голсуорси

– Он должен явиться на заседание и, надеюсь, явится, – сказал Майкл. – Он мне признался в одной вещи, Звучит глупо, но, зная Уилфрида, нетрудно понять, что для него она существенно все меняла.

Флёр поставила локти на полированный стол, подпёрла подбородок руками и наклонилась вперёд. В такой позе она выглядела совсем как та девочка, которая разглядывает китайские тени на картине Альфреда Стевенса, доставшейся Флёр от отца.

– Ну, в какой? – спросила она.

– Он сказал, что пожалел своего палача.

Ни жена Майкла, ни его отец не шелохнулись. У них только слегка приподнялись брови. Майкл с вызовом в голосе продолжал:

– Разумеется, это звучит абсурдно, но он сказал, что араб умолял не принуждать его к выстрелу, – он дал обет обратить неверного.

– Рассказывать об этом членам правления – всё равно, что угощать их баснями, – с расстановкой произнёс сэр Лоренс.

– Он и не подумает рассказывать, – заверила свёкра Флёр. – Он скорей умрёт, чем даст себя высмеять.

– Вот именно! Я упомянул об этом лишь с одной целью – показать, что с Уилфридом всё обстояло не так просто, как воображают настоящие саибы.

– Давно я не слышал ничего более парадоксального, – задумчиво вымолвил сэр Лоренс. – Но от этого Динни не легче.

– По-моему, я должен ещё раз зайти к нему, – сказал Майкл.

– Самый простой выход для него – немедленно отказаться от членства, заключила Флёр.

И на этом практичном выводе дискуссия оборвалась.

XXIII

Любящий обязан уметь одновременно и скрывать и выказывать сочувствие любимому человеку, когда тот попадает в беду. Динни это давалось нелегко. Она рысьими глазами следила, а возлюбленным, ловя случай смягчить его душевную горечь, но он не давал ей возможности к тому, хотя встречались они по-прежнему ежедневно. – Если не считать выражения, появлявшегося у него на лице, когда он предполагал, что его не видят, Уилфрид никак не реагировал на постигшую его трагедию. В течение двух недель, последовавших за дерби, Динни приходила к нему домой, они ездили гулять в сопровождении спаниеля Фоша, но Уилфрид ни разу не упомянул о том, о чём говорил весь официальный и литературный Лондон. Тем не менее через сэра Лоренса девушка узнала, что Уилфриду было предложено явиться на заседание правления Бэртон-клуба и что он ответил отказом от членства. А Майкл, который снова зашёл к другу, рассказал ей, что Дезерту известно, какую роль сыграл в его исключении Джек Масхем. Поскольку Уилфрид так непреклонно отказывался поделиться с нею своими переживаниями, она старалась ещё бесповоротное, чем он, забыть о чистилище, хотя это стоило ей дорого. Взгляд, брошенный на лицо любимого, нередко причинял ей боль, но она силилась не дать ему прочесть эту боль на её лице. Между тем Динни терзалась мучительными сомнениями. Права ли она, воздерживаясь от попытки заглянуть ему в сердце? Жизнь давала ей долгий и жестокий урок, поучая её, что даже настоящая любовь не способна ни проникнуть в глубину душевных ран, ни умастить их. Второй источник её горестей – молчаливый нажим со стороны семьи, пребывавшей в тревоге и отчаянии, приводил Динни в раздражение, которого она сама стыдилась.

И тут произошёл случай, крайне прискорбный и чреватый последствиями, но всё же принёсший девушке облегчение хоть тем, что пробил стену молчания.

Возвращаясь из галереи Тэйта, они поравнялись со ступенями Карлтонхаус-террас. Динни, увлечённая разговором о прерафаэлитах, "сначала ничего не заметила, и только изменившееся лицо Уилфрида заставило её оглянуться. В двух шагах от них стояли Джек Масхем, приподнявший цилиндр с таким официально бесстрастным видом, как будто он здоровался с кем-то отсутствующим, и черномазый человечек, одновременно со спутником снявший серую фетровую шляпу. Когда Динни с Уилфридом прошли, Масхем отчётливо произнёс:

– Это переходит все границы, Рука Динни инстинктивно рванулась к руке Уилфрида, но было уже поздно. Он повернулся и нагнал их. Динни увидела, как он тронул Масхема за плечо, и оба застыли лицом к лицу в трёх ярдах от неё; черномазый человечек остановился сбоку, глядя на них, как терьер смотрит на двух больших, готовых сцепиться псов. Она услышала сдавленный голос Уилфрида:

– Вы трус и хам, вот вы кто! Затем последовало молчание, показавшееся ей нескончаемым. Её глаза перебегали с судорожно искажённого лица Уилфрида то на каменное, угрожающее лицо Масхема, то на человечка-терьера, уставившегося на противника. Она услышала, как человечек сказал: "Пойдём, Джек!" – и увидела, как Масхем, вздрогнув всем телом, сжал кулаки и разжал губы:

– Слышали, Юл? Человечек взял его под руку и потянул в сторону; высокий Масхем повернулся, и оба пошли дальше. Уилфрид присоединился к ней.

– Трус и хам! – повторял он. – Трус и хам! Слава богу, что я ему все выложил.

Он поднял голову, перевёл дух и бросил:

– Так оно лучше. Извини, Динни.

Смятение, овладевшее девушкой, помешало ей ответить. Эта по-первобытному грубая стычка вселила в Динни кошмарный страх, что дело не ограничится только словами. Интуиция также подсказывала ей, что она сама послужила поводом и тайной причиной выходки Масхема. Ей вспомнились слова сэра Лоренса: "Джек убеждён, что ты – жертва". Ну и что, если даже так? Неужели этому длинному фланёру, который ненавидит женщин, есть до неё дело? Абсурд! Она услышала, как Уилфрид бормочет:

– "Переходит границы"! Мог бы, кажется, понять, каково другому!

– Но, родной мой, если бы мы понимали, каково другому, мы давно уже стали бы ангелами. А он всего лишь член Жокей-клуба.

– Он сделал всё возможное, чтобы выставить меня, и даже сейчас не пожелал воздержаться от хамства!

– Сердиться должна я, а не ты. Это я заставляю тебя всюду ходить со мной. Что поделаешь? Мне так нравится. Я, дорогой, уже ничего не боюсь. Зачем мне твоя любовь, если ты не хочешь быть со мной откровенным.

– К чему тревожить тебя тем, чего не изменишь?

– Я существую для того, чтобы ты меня тревожил. Пожалуйста, очень прошу, тревожь меня!

– Динни, ты – ангел!

– Повторяю тебе – нет. У меня в жилах красная кровь.

– Эта история – как боль в ухе: трясёшь, трясёшь головой, а оно всё болит. Я надеялся покончить с этим, издав "Барса". Не помогло, Динни, скажи, трус я или не трус?

– Я не любила бы тебя, если бы ты был трусом.

– Ах, не знаю! Женщины всяких любят.

– Мы прежде всего ценим в мужчинах смелость. Это же старо, как поговорка. Слушай, я буду откровенной до жестокости. Ответь мне: твои терзания вызваны тем, что ты сомневаешься в своей смелости? Или тем, что в ней сомневаются другие?

Он горько рассмеялся.

– Не знаю. Я знаю только одно – меня гложет сомнение.

Динни взглянула на него:

– Ох, родной, не страдай! Я так не хочу, чтобы ты страдал.

Они на секунду остановились, глядя друг другу в глаза, и торговец спичками, которому безденежье не позволяло предаваться духовным терзаниям, предложил:

– Не угодно ли коробочку, сэр? Хотя этот вечер как-то особенно сблизил Динни с Уилфридом, она вернулась на Маунт-стрит совершенно раздавленная страхом. Она не могла забыть ни выражения лица Масхема, ни его вопроса: "Слышали, Юл?"

Как глупо бояться! В наши дни такие столкновения-вспышки кончаются всего-навсего удовлетворением в судебном порядке. Но среди её знакомых именно Масхема труднее всего представить себе в роли истца, взывающего к закону. В холле девушка заметила чью-то шляпу, а проходя мимо кабинета дяди, услышала голоса. Не успела она снять свою шляпу, как он уже прислал за нею. Динни застала сэра Лоренса за беседой с человечком-терьером, который сидел верхом на стуле, словно был скаковой лошадью.

– Знакомься, Динни. Мистер Телфорд Юл – моя племянница Динни Черрел.

Человечек склонился к её руке.

– Юл рассказал мне о стычке. У него неспокойно на душе, – объяснил сэр Лоренс.

– У меня тоже, – отозвалась Динни.

– Я уверен, мисс Черрел, Джек не хотел, чтобы его слова услышали.

– Не согласна. По-моему, хотел.

Юл пожал плечами. Он был явно расстроен, и Динни даже нравилась его до смешного уродливая мордочка.

– Во всяком случае он не хотел, чтобы их услышали вы.

– Напрасно. Мне полезно было их услышать. Мистер Дезерт предпочитает не появляться со мной в общественных местах. Я сама заставляю его.

– Я пришёл предупредить вашего дядю. Когда Джек избегает о чемнибудь говорить, – значит, дело принимает серьёзный оборот. Я ведь давно его знаю.

Динни молчала. От румянца на её щеках осталось только два красных пятнышка. А мужчины смотрели на неё и, наверно, думали, что такие испытания не под силу этой хрупкой девушке с васильковыми глазами и копной каштановых волос. Наконец она спросила:

– Что я могу предпринять, дядя Лоренс?

– Я не знаю, кто вообще может что-нибудь предпринять при таком положении, дорогая. Мистер Юл говорит, что простился с Джеком, когда тот собирался обратно в Ройстон. Не съездить ли нам, с тобой к нему завтра, чтобы объясниться? Он – странная личность; не будь он человеком прошлого столетия, я не тревожился бы. Такие столкновения, как правило, остаются без последствий.