Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Не следует думать, что Булгарин был огражден от нападок властей. В 1831 г. Никитенко в дневнике пишет: Опять цензурные гонения. В „Северной пчеле“ помещена юмористическая статья Булгарина „Станционный смотритель“ («Нравы. Отрывки из тайных записок станционного смотрителя на петербургском тракте…» — ПР), где, между прочим, человек сравнивается с лошадью, для которой только нужен хороший хозяин и кучер, чтобы сама она была хороша; министр просвещения кн. К. А. Ливен «увидел в этой статье воззвание к бунту», сделал доклад царю, предлагая отставить цензора и наказать автора. К Никитенко приходил цензор, разрешивший статью, В. Н. Семенов, очень встревоженный. Впрочем, Бенкендорф обещал за него заступиться. В городе удивляются и негодуют; говорят, что министр рассердился, считая, что статья намекает на него лично: «Странный способ успокаивать умы и брожение идей! Меры решительные и насильственные — какая разница! Их смешивают» (106, 482).

В 1831 г., на полях доноса Булгарина А. Б. Голицыну на всех и вся Николай пишет: «Булгарина и в лицо не знал и никогда ему не доверял» (397). Не знал лично его царь и в 1840 г. Ряд случаев доказывают, что Николай на самом деле не жаловал Булгарина. Так, например, в 1830-м г. опубликована 7-я глава пушкинского «Евгения Онегина»; о ней помещен ругательный отзыв в «Северной пчеле». Царь обратил на него внимание, сообщил о нем Бенкендорфу, назвал статью «несправедливейшей и пошлейшей» (395). Предложил тому вызвать Булгарина, не разрешать ему печатать какие-либо критические статьи о литературных произведениях; «если возможно, запретите его журнал» (395). Бенкендорф выгораживает Булгарина: на него тоже нападают, он, дескать, вынужден отвечать. Царь продолжал с неодобрением писать Бенкендорфу о Булгарине, но настаивать на запрещении не стал (сложная обстановка, единственная ежедневная газета, да и заступник влиятельный.) (396).

Появление романа Загоскина «Юрий Милославский». Булгарин в это время заканчивае своего «Дмитрия Самозванца». Он знает, что его покровитель Бенкендорф «Дмитрия Самозванца» одобряет (тому, видимо, и на самом деле нравилась историческая стряпня Булгарина; она соответствовала понятиям шефа III отделения о том, какой должна быть литература). Поэтому, не боясь неприятностей, Булгарин помещает в «Северной пчеле» резкую статью о Загоскине (в данном случае литературном конкуренте). Но царю роман Загоскина понравился. Бенкендорфу приказано: «унять Булгарина». Тот поручил переговорить с ним фон — Фоку, который мягко пожурил его, советуя смягчить критику, не упоминать имени Загоскина. Вновь резкая статья в «Северной пчеле», на этот раз без называния имени Загоскина. Николай разгневался. После разговора с ним Бенкендорф вызывает Греча, обвиняет его в том, что он не удержал Булгарина от публикации статьи, отправляет Греча на гауптвахту (тот уговорил, чтобы не пугать родных, сообщить, что он приглашен к Бенкендорфу на обед). Одновременно арестован и Булгарин. Но уже через месяц, видимо, с подачи Бенкендорфа, царь ему жалует бриллиантовый перстень за «Дмитрия Самозванца» (397). А пушкинский «Борис Годунов» задержан до выхода романа Булгарина (397). Мы будем говорить об этом далее, когда речь пойдет об отношениях Николая и Пушкина. Кстати, когда Булгарина обвиняли в плагиате из «Бориса Годунова», он уверял, что не читал его: наглая ложь. (см. Пушк т 7 с. 691).

Весной (март) 1846 г. Булгарин пишет донос на журнал «Отечественные записки», идейным руководителем которого был Белинский, «Социалисм, коммунисм, пантеисм в последнее 25- летие». В данном случае Булгарин оказался пророком. Он как бы предвещал те события, которые произойдут после 1848 г., эпоху «цензурного террора». Но пока в России было относительно спокойно. Особенного внимания на донос не обратили. Покровитель Булгарина Бенкендорф умер осенью 1844 г. Дубельт поручил ответить на донос одному из чиновников III отделения. Тот отверг обвинения Булгарина, как и донос Бориса Федорова, на который Булгарин ссылался. III отделение ничего не предприняло. Любопытно, что в доносе Булгарина Белинский нигде не упомянут по имени, хотя при перечислении «пагубных идей» даются ссылки на его статьи.

В 1847 г. разразился скандал вокруг публикации в «Северной пчеле» еще в середине 1846-го года (№ 284) баллады графини Растопчиной «Насильный брак». Содержание ее — диалог между бароном и его женой.

Барон:

Ее я призрел сиротоюИ разоренной взял ее,И дал с державною рукоюЕй покровительство мое,Отдел ее парчой и златом,Несметной стражей окружил;И враг ее чтоб не сманилЯ сам над ней стою с булатом…Но недовольна и грустнаНеблагодарная женаЯ знаю, жалобой, наветомОна везде меня клеймит,Я знаю — перед целым светомОна клянет мой кров и щит,И косо смотрит исподлобья,И повторяя клятвы ложь,Готовит козни, точит нож…Вздувает огнь междуусобья…С монахом шепчется она,Моя коварная жена!!!

Жена:

Раба ли я или подруга —То знает Бог! Я ль избралаСебе жестокого супруга?Сама ли клятву я дала?Жила я вольно и счастливо,Свою любила волю я…Но победил, пленил меняСоседей злых набег кичливый…Я предана… я продана…Я узница, а не жена!..Он говорить мне запрещаетНа языке моем родном,Знаменоваться мне мешаетМоим наследственным гербом…Не смею перед ним гордитьсяСтаринным именем моим,И предков храмам вековым,Как предки славные, молиться.Иной устав принужденаПринять несчастная жена.

Баллада написана в духе легкой оппозиции, с сочувствием к Польше. Она обратила на себя внимание. Царь вызвал Орлова, ставшего после смерти Бенкендорфа во главе III отделения, прочитал ему балладу и сказал: «Старый барон — это я, невеста — это Польша». Приказал узнать, кто напечатал и сочинил. Орлов призвал Булгарина, считая, что он поместил балладу намеренно (напомним, что Булгарин поляк и мог быть обвинен в полонофильстве). Тот же, видимо, на самом деле не понял иносказательного смысла баллады, думал, что в ней отразились автобиографические мотивы автора — аристократки, пахнущие скандалом, которые привлекут светских читателей (399–400). Растопчину вызвали из-за границы в Петербург, велели поселиться в Москве. Булгарин оправдывался, что он старый солдат (вряд ли напоминал, что и французской армии — ПР), русский патриот, не полонофил. По легенде, Дубельт ему сказал: «Не полонофил ты, а простофиля». Булгарина вызвали и к Орлову. Он оправдывал свой недосмотр срочной работой, повторял: «Мы школьники. Мы школьники». Орлов взял его за ухо, подвел к печке, поставил на колени, а сам более 2 часов продолжал работать. Потом разрешил Булгарину встать с колен и произнес: «помни, школьникам бывает и другого рода наказание» (400). Царь же, которому передали оправдания Булгарина, будто бы сказал: «Если он не виноват, как поляк, то виноват, как дурак». У всех нашелся повод показать свое остроумие. К виновнику отнеслись снисходительно (всё же он был свой). На балладу Ростопчиной заказали стихотворное возражение Нестору Кукольнику. Тот написал «Ответ вассалов барону», где достается и барону, и жене, и автору («в чепчике поэт», глупая, безрассудная, даже сердиться на нее нельзя, только погрозить пальцем).

Вообще с Булгариным власти не церемонились. Бенкендорф его ценил, принимал всерьез, оказывал ему всяческое покровительство. Дубельт, человек умный и циничный, использовал Булгарина, но не скрывал презрения к нему. Когда тот что-то хвалил, Дубельт говорил: «не смей хвалить<…> в твоих похвалах правительство не нуждается». Когда же, перед подпиской, Булгарин проявлял малейшую либеральную выходку, Дубельт его пугал: «Ты, ты у меня! вольнодумничать вздумал? О чем ты там нахрюкал?.. Климат царской резиденции бранишь?! Смотри!..». Булгарин же относился к начальству с подобострастием. Письма к Дубельту он начинал словами: «отец и командир» (401). Следует помнить, что многие из рассказов о Булгарине, вероятно, миф. Одни и те же мотивы в них повторяются в разных вариантах (поставили, как школьника, в угол). Но даже если это мифология, она в целом отражает реальное отношение начальства к Булгарину. (Воспоминания Каратыгина о Бенкендорфе и Дубельте в «Историческом вестнике».1887 Х 168).

Следует отметить, что к Булгарину довольно недоброжелательно относилось цензурное ведомство, цензоры, на которых Булгарин писал доносы, министры просвещения Ливен и Уваров. Ему доставалось от цензуры почти так же, как другим. Он жаловался в III отделение, искал там защиты. Но Бенкендорф и Орлов были достаточно ленивы, чтобы разбираться в его жалобах, а Дубельт слишком занят и слишком презирал Булгарина (405). Так же относились к нему Ширинский-Шихматов (вряд ли забывший прежние его доносы) и Норов (испытывавший к Булгарину брезгливое чувство). Лемке приводит ряд примеров столкновения Булгарина с цензурой (405-9). Но большого вреда цензура нанести ему не могла: «Северная пчела» была слишком влиятельной, единственной ежедневной газетой, читаемой при дворе и за границей. А в журнальных делах поддержка III отделения была очень кстати. В 1830–1831 гг. она помогла Булгарину в борьбе с «Литературной газетой» (см. ниже).