Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич - Андрей Гришин-Алмазов

Через два дня должен был начинаться Петров пост, поэтому новорождённого решено было назвать Петром, ибо так указал Господь, а крестины и торжественный пир отложить до конца поста, до разговления. Придворному иконописцу Симону Ушакову[122] было велено смерить новорождённого в длину и ширину, вырезать по тем размерам кипарисовую доску и изобразить на той доске образ Живоначальной Троицы и апостола Петра.

Москва начала готовиться к крестинам. За этими событиями никто не обратил внимания на смерть уморившего себя голодом Ивана Глебовича Морозова.

В доме Алмазовых праздновали пожалование Семёну стольника. За накрытым праздничной красной скатертью столом сидели оба брата с жёнами и детьми, старая кормилица, Савелий Сивой и Трофим Ермилов.

Жена Семёна, Марфа, вся светилась в гордости за мужа.

Нянька Василиса, принявши хмельного, всё пеняла Андрею:

— Во смотри, як Семён поднялси, и делом занят, а тебе бы усё по кабакам шлятси. Так весь век шлындать и будешь. Отец бы твой то видел.

Андрей со злорадством посмотрел на немного выцветший кафтан стрелецкого сотника:

   — Хоть такой, пока ношу. Мене многова и не надоть.

Нянька взмахнула руками:

   — И в каго ты такой непутёвый?

   — В няньку, наверно, — съязвил Андрей.

Василиса закрестилась на иконы, бормоча:

   — Господи, угомони балабона.

Семён и правда был счастлив пожалованной честью.

   — Брось, нянька, Андрей своё дело честно деет, — заступился за брата, не желая цыкать на няньку в честь праздника, понимая, жизнь тайная должна остаться тайной.

Оксинья тоже зло посмотрела на Андрея:

   — Горазд он языком молоть, так в сотниках до старости и проходит, лавку и ту на приказчика оставил. — После чего с завистью глянула на Семёна.

Солнце давно встало, и от его лучей в горнице было по-летнему светло, но после праздничного пития голова разламывалась и с полатей слазить не хотелось. Оксинья дважды приносила Андрею рассола и холодных щей, но легче не становилось. Пришлось затолкать в себя стопку водки. Стопки те самые, пробные, со стекольного завода Матвеева. Боль отлегла. Андрей уже собирался встать, когда в горницу вошёл Савелий Сивой.

   — Хватит валятси, — пробасил он, — Артамон Сергеевич тебя к себе кличут.

   — Чё опять стряслоси? — вяло спросил Андрей.

   — Старшина в Малороссии левобережного гетмана Многогрешного повязала, каки-то письма, в измене его уличающи, в связи его с Дорошенко при ём изъяли.

Надев зелёные мягкие сафьяновые сапоги и накинув кафтан стрелецкого сотника, Андрей вяло произнёс:

   — Кажись, начинаетси. — Затем, посмотрев в глаза Сивому, с непонятной злобой выпалил: — Ладно, идём.

Матвеев сидел на лавке в саду перед домом. Простенький кафтанчик висел на нём мешком. Впервые Андрей видел его столь растерянным.

   — Чё стряслоси? — повторил Андрей свой вопрос теперь уже Матвееву. При виде главы Посольского приказа в голове его окончательно прояснилось.

   — Турки переправились через Дунай. Полковник Лужецкий разбил передовые отряды басурман, но при ом токма шесть тысяч ратников, а турок сто пятьдесят тыщ. Он отступил к Ладынежу, где находился гетман Хоненко с трёхтысячным отрядом, турки и заперли их в городе. Визирь Аззем-Магомет-паша прислал грамоту, где требует, штобы мы не сувалися в их дела с Польшей. И в энто время я узнаю, што войсковой генеральный писарь Карп Мокриевич, войсковой обозный Пётр Забелло, житейный судья Иван Домонтович, войсковой судья Иван Самойлович, а также Черниговский, Переславский, Нежинский и Стародубский полковники тринадцатого марта взяли под стражу гетмана Многогрешного, обвиняя его в сношениях с гетманом Петром Дорошенко. Они желают гетманом Мокриевича.

   — Энтого никак нельзя. С Дорошенко переписывалась вся старшина, и Мокриевич такоже. Генеральный писарь просто воспользовался доверчивостью Многогрешного, хитрюща бестия, всех собак на него повесил.

   — А кого же гетманом? Вернём Демку Многогрешного, старшину недоверием оскорбим.

   — А есля тихого Самойловича, он хотя и не семи пядей во лбу, зато не корыстолюбив, вынослив и честен в бою.

   — Ни царь, ни дума на то не пойдут, Самойлович из безродных.

   — А ты ничаго им не поведай. Отпиши в Курск князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, чай, он тебе не откажет. Если боярин явится на раду и поддержит Самойловича, можно считать его гетманом. И энто надо содеять как можно скорее. На пути турок в земли Правобережной Украины лишь три города, где польские гарнизоны: Львов, Ладынеж, Умань. А тама токося держись, еки дела пойдут.

   — Государь ещё в мае отослал князю Григорию грамоту, где указал яму отъехать в Конотоп и переговорить со старшиной. Я пошлю Сивого сейчас же, да поможет Господь, и изложу ход твоих мыслей, может, чаво ещё успеем.

Матвеев поднялся и направился в дом, жестом поманив за собой Сивого. Андрей последовал за ним. Поднявшись на второй этаж, все трое вошли в вифлиотику. Глава Посольского приказа писал быстро и размашисто, затем приставил к грамоте личную восковую печать и, высыпав в руки Сивого горсть ефимок, с ударением на каждое слово произнёс:

   — О твоей поездке никто не должен ведать, кромя воеводы боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского, коей сейчас на Курске. Есля куда отъехал, поедешь ему вослед. Грамоту надо передати як можно быстрее. Коней покупай с рук, денег не жалей.

Когда Сивой удалился, Артамон Сергеевич повернулся к Андрею:

   — Есля я сейчас, перед крестинами царевича Петра Алексеевича, заикнусь о войне с султаном, Милославские просто спихнут меня с приказа.

   — А рассадить бы их теби на дальние воеводства.

   — Чуть попозжея.

Матвеев сменил кафтан и вместе с Андреем спустился во двор, где его уже ждала карета.

   — Вечером зайдёшь,— не оглядываясь, произнёс Артамон Сергеевич, залезая в карету. Возничий с места рванул лошадей в галоп, направляя карету к Кремлю.

Двадцать девятого июня 1672 года колокола московских церквей зазвонили к заутрене раньше обычного. Дядька царевича Фёдора Иван Хитрово одевал в царские одежды, лишь без венца и барм, своего питомца. На сегодня были объявлены крестины новорождённого царевича Петра, крестным отцом которого должен был стать царевич Фёдор. Крестины должны были состояться в Чудовом монастыре, сразу после заутрени, поэтому Фёдор спешил и волновался.

Три недели назад, девятого июня, ему исполнилось одиннадцать лет. Раньше отец всегда проводил этот день с ним. В этот же раз государь лишь поздравил сына, проведя весь день с бывшим архиепископом новгородским Питиримом, в спешке перед крестинами избранным патриархом. Но Фёдор не обиделся на отца, ему лишь очень хотелось увидеть маленького братика. Он ещё не осознал, какие чувства к нему испытывал, но какое-то радостное возбуждение заполняло душу. Закончив наряд, царевич взял посох и вместе с Иваном Хитрово направился к выходу из покоев.

Солнце всем своим светом изливалось на двор монастыря, как будто тоже радовалось предстоящим крестинам.

Царь с царицей и сестрой царевной Ириной Михайловной в окружении бояр, думных дворян и остального двора, торжественно осыпаемые зерном, прошествовали из теремных палат в Чудов монастырь, задерживая шествие возле каждой церкви.

Царевича Петра на руках несла тётка Ирина Михайловна, она должна была стать крестной матерью. Фёдор впервые увидел своего брата, ему очень хотелось взять его на руки, но он знал, что из-за больных ног ему сделать этого не дадут — вдруг упадёт и покалечит ребёнка. Вслед за патриархом Питиримом Фёдор вместе с тёткой Ириной вошли в храм. Царь с царицей, почитая старые православные обычаи, остались снаружи. Протопоп Чудова монастыря дал в руки крестным родителям две зажженых свечи. Глазки-крыжовники впились в горящие огоньки.

Петра распеленали и поднесли к купели. Теперь глаза ребёнка остановились на иконе Николы Чудотворца, строго смотревшего на него. Патриарх медленно, нараспев начал читать молитву, царевич и царевна повторяя за ним, крестились. Затем, трижды обведя крестных родителей вокруг купели, патриарх Питирим взял из рук Ирины Михайловны ребёнка и медленно окунул в купель, наполненную святой водой. Пётр, оказавшись в воде, заулыбался, но блаженство было недолгим, его вынули и, не обтирая, понесли за алтарь в царёвы ворота. Мокрые волосики на голове топорщились в разные стороны. Когда патриарх появился из-за алтаря, протопоп и протодьякон Чудова монастыря повесили на шейку Петра небольшой золотой крестик. Царевича вынесли из храма, и площадь огласилась радостными криками. После крестин государь Алексей Михайлович пригласил в Грановитую палату всех высших иерархов церкви с образами и хоругвями, а также бояр, думных людей, выборных гостей от гостинной, суконной и чёрной сотен, от слобод, от городов и волостей, явившихся с дарами и подношениями. Всех собравшихся пригласили к «родинному» столу.