Подлинные анекдоты из жизни Петра Великого слышанные от знатных особ в Москве и Санкт-Петербурге - Якоб Штелин

«А для чего ж не быть от них пользы? – отвечал Государь: – Я знаю, какое при этом учреждении имею намерение, и теперь вам скажу. Славные наши ученые люди будут писать книги о всяких науках, которые прикажу я переводить на наш язык; выберу и поручу им молодых людей, которых они должны будут учить наукам по своим книгам и приготовлять их к тому, чтобы они могли других учить тем наукам. Другими ж сочинениями о своих науках и новых открытиях, которые будут они издавать на латинском языке; принесут они нам честь и уважение в Европе; иностранцы узнают, что и у нас есть науки, и перестанут почитать нас в презрителями наук и варварами. Сверх того присутствующие в Коллегиях, Канцеляриях, Конторах и других судебных местах должны будут требовать от Академии: советов в таких делах, в которых науки потребны.

По смете иждивения, потребного на содержание Академии и на жалованье членам по первому ея учреждению определил 2 000 рублей и назначил получать сию сумму из таможенных сборов в городах Нарве и Пернаве и на острове Эзель. Занемогши ж болезнью, прекратившую драгоценную жизнь его, уже на смертной постели поручил исполнение сего предприятия супруге своей и преемнице престола, императрице Екатерине Алексеевне и убедительно просил ее о том.

Вскоре по кончине Петра Великого, последовавшей 28 января 1725 года, прибыли известия, требованные им от российских императорских министров при иностранных дворах. Императрица отдала все оные своему лейб-медику г. Лоренцу Блументросту, мужу весьма ученому, и поручила ему выписать тех ученых, которые по учреждению Петра Великого для Академии были нужны. После, ея величество изволила определить его и президентом сей Академии. Таким образом по его приглашению собрались в Петербург ученые люди и на некоторых условиях составили новую Академию наук. Сии первые профессоры были: Николай Делиль и с ним старший брат его Делиль де-Кройер, выехавшие из Парижа и бывшие профессорами астрономии и географии; Герман из Швабии, и двое братьев Николай и Даниил Бернулли, из Базеля, для математики и аналитики; Бильфингер из Виртемберга, для философии; Бейер из Кенигсберга, для истории и древностей; Доктор Бекштейн для Естественного и народного законоискусства; Лейтман из Саксонии, для механики и экспериментальной физики; Дювернуа из Мимпельгарда, для анатомии; доктор Биргер из Курляндии, для химии; Мартини из Силезии, для латинского красноречия и беллетров; Гросс и Мейер из Виртемберга, для практической философии, экстраординарными профессорами; Коль из Гамбурга для Ученой Истории, также экстраординарным профессором, Гольдбах не принял профессорского титула, но имел место бессменного секретаря; а Шумахер был библиотекарем и правителем Канцелярии при Президенте Блументросте.

Для торжественного открытия и посвящения сей Императорской Академии наук назначено было 26 число ноября; но за разными препятствиями сие отложено было до последних чисел Декабря, и последовало на третий день после праздника Рождества Христова, да и тогда её величество присутствовать не изволила, и было только публичное собрание. Действительное же посвящение торжественно совершено было в 1726 году 1 августа, в высочайшем присутствии её императорского величества, их высочеств, царевн Анны Петровны И Елизаветы Петровны и его королевского высочества правительствующего герцога Голштинского.[126]

Прибавление к предыдущему анекдоту

Господин Лейбниц, приглашен будучи к совету об учреждении Санкт-Петербургской Академии Наук, предложил принять в члены оной славного математика и философа Христиана Вольфа, бывшего тогда профессором, а после канцлером университета в Галле, почему и приглашен он был в профессоры физики. Но узнав, что предложены были в профессоры высшей математики Г. Герман, философии Г. Биль-Фингер, механики Г. Лейтмен, писал он к определенному после президентом Академии Г. лейб-медику Блументросту, что не нужно иметь для каждой науки особого профессора, и вызвался один отправлять должность четырех профессоров, если определят ему тройное профессорское жалованье. Господин президент, удивляясь корыстолюбивому предложению господина Вольфа, не согласился на оное и вызвал на его место другого профессора, которое он после требовал обратно, осталось при Академии, где и поныне ещё находится.[127]

113. Обыкновенный образ жизни Петра Великого

О сем слышал я от барона Ивана Антоновича Черкасова, которой при тайном советнике и кабинетном секретаре Макарове был первым его писарем, следующее.

Петр Великий всегда вставал весьма рано. Зимою вставал он обыкновенно в 4 часа по утру, принимал предложение дел, не много завтракал и в 6 часов выезжал в Адмиралтейство, Сенат и проч. Обеденный стол имел он в 1 часу по полудни, потом в шлафорке своем успокаивался часа с два на своей постели. В 4 часа по полудни приказывал он к себе приносить те дела, которые отдавал поутру на исполнение. Обыкновенный его обед составляло малочисленное и весьма простое кушанье: щи, каша, студень, холодное, жаркое с огурцами или солеными лимонами, солонина, ветчина, лимбургской сыр; пред обедом пивал он по рюмке анисовой водки, а за столом квас и хорошее вино, но лучше всего эрмитаж[128], иногда же рюмку другую венгерского вина. Ежели он после обеда или вечером выезжал, то всегда надлежало иметь с собою несколько холодного кушанья, ибо где бы он ни был, кушал он часто, но понемногу. Он никогда не ужинал, но одна только императрица со своею фамилиею. Рыбу он кушать не мог, ибо она была ему противна, и потому, во время Великого поста, употреблял он в пищу по большой части плоды, пирожное и тому подобное. В первых годах своего государствования не пивал он почти ни какого вина, но по большей части кислые шти, квас, иногда рюмку водки, потом обыкновенными его напитками были красное французское вино, медок, кагор, как однажды его лейб-медик Рескин при случившемся с ним долговременном поносе, посоветовал ему употреблять эрмитажное вино, то нашел он в последствие сей напиток лучше всех других вкусом. Как он некогда в поздних своих годах был в гостях у английского купца Шпелмана и поднесен ему был весьма хороший эрмитаж, спросил он его, много ли у него запасено сего вина, и получив в ответ, что только бутылок с 40 в остатке находится, то просил он, чтоб оное ему уступить, а гостям давать другое красное вино, которое так же хорошо. В собраниях был он весел, говорлив, обходителен и без церемоний. Он любил великую беседу, но не мог терпеть развращенности, или ежели он иногда при дворе своем давал великолепной стол, то сие доставляло ему удовольствие, когда все гости были веселы и пили без лукавства, хотя бы и хмель их несколько посетил. Которой при таком случае лукавил или в питье хотел обмануть, тот не был ему приятен, а ежели его в том уловит, то в наказание принужден был виноватой выпить изрядной бокал. Таковым же образом наказывал он в компании непристойные ссоры и досадные речи. Как он однажды сидел в хорошей компании, и между прочими полухмельными гостями один генерал его упрекнул, что он ему верно служил и, исчисляя заслуги свои, упомянул так же, что и город взял, тогда император ему ответствовал: «За то я тебя щедро наградил и произвел генералом» – а для воспрепятствования дальнейших разговоров, которые бы могли причинять ему досаду, приказал налить ему с ряду три большие бокала, кои он должен был выпить за здравие его величества, всей компании и всех храбрых солдатов, чрез сие вдруг лишил его способности говорить, а другим доставил смех.[129]

114. Кончина Петра Великого

О смерти Петра Великого столь различные известия были рассказываемы, писаны и распространены, что на конец общество, как внутри, так и вне Российского государства, недоумевало и, может быть, еще не знает, которому из сих противоречащих слухов больше верить.

Я сообщу здесь вкратце подлинные обстоятельства, так, как я слышал их от бывшего тогда придворным лекарем господина надворного советника Паулсона, который под смотрением императорского лейб-медика Лоренца Блументроста пользовал государя в последние месяцы его жизни, то есть во время последней его болезни в кровопусканиях, ставлении промывательных и делании припарок, и которой по кончине императора с английским лекарем и оператором Горном вскрывал его тело.

Зимою в 1723 году, получил Петр Великий болезнь в мочевом канале и около отверстия пузыря, которая иногда причиняла ему запор в моче и резь. Однако он никому о том не сказывал и даже не давал того приметить воздержанием от горячих напитков и соблюдением нужной в таких обстоятельствах диеты. Он кушал и пил, работал и веселился по обыкновению так, что никто и не подозревал, что у него была какая-нибудь болезнь. Между тем болезнь усиливалась, и наконец сделалась столь мучительна, что он не мог уж больше скрывать своего состояния. Итак открылся он сперва своему камердинеру, и требовал от него, чтобы он достал лекарства от его болезни, не сказывая никому, что то надобно для него. В исполнение сего приказания, и дабы не разгласить о том при дворе, камердинер не пошел к императорскому лейб-медику или к придворному лекарю, но по несчастью рассказал обстоятельства болезни одному знакомому брабантцу[130], который тайно лечил от некоторых болезней, и которого не знающий камердинер почитал за искуснейшего эскулапа. Он получил от него некоторые лекарства. Государь принимал их и почувствовал некоторое облегчение, но на самом деле не только совершенно не вылечился, но болезнь через несколько времени еще увеличилась и летом в 1724 году открылась еще гораздо сильнее с запором мочи и с нестерпимою болью. В такой крайности царь принужден был сказать лейб-медику Блументросту о своей болезни и о лекарствах, которые он принимал. Г. Блументрост скоро усмотрел опасность и не осмелившись один лечить великого монарха, просил, чтобы призван был на помощь к нему из Москвы доктор Бидло. Между тем употребляемы были все способы к предупреждению воспаления в больных членах и к выпущению мочи. Английский оператор Горн делал операции, но тщетно, ибо по большей части вместо урины выходило несколько крови и гнойной материи. Наконец удалось ему столько отворить отверстие мочевого пузыря, что вышло урины с пивной стакан. Какое ужасное мучение должен был государь при том терпеть, сие можно себе представить потому, что он в продолжение операции одною рукою лекаря Паульсона, а другою аптекаря Дипгольда, которые должны были держать его, так крепко сжал, что у них на теле остались синие пятна.