Так ли плохи сегодняшние времена? - Генри Филдинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В борениях с собой я почти решился выбрать счастливый удел, пожертвовав мудростью, когда узнал от друга, что Ариадна вышла замуж. Это известие поразило меня в самое сердце; перед другом я еще выдержал характер, хотя это удвоило муку, зато наедине впал в беспросветное отчаяние и, не раздумывая, отдал бы и мудрость, и состояние, и что угодно еще, лишь бы вернуть ее; но я поздно спохватился, оставалась только надежда, что время исцелит меня. А время не спешило с этим, поскольку Ариадна вышла за римского всадника и была теперь моей соседкой, и каждый божий день я кусал себе локти, видя, какой прекрасной женой она стала и какое счастье я упустил.
Если я вдоволь настрадался из-за своей мудрости, отказавшись от Ариадны, то не очень мне благодетельствовала мудрость и сведя с некой богатой вдовой, которую старинный приятель рекомендовал как чрезвычайно подходящую партию; так оно, впрочем, и было, ибо ее состояние настолько же превосходило мое, насколько Ариаднино моему уступало. Я охотно внял дружескому совету и мудростью до того расположил к себе вдову, женщину разумную и обстоятельную, что скоро добился успеха, и, едва позволили приличия (а она строжайше их блюла), мы поженились — ее вдовству исполнился ровно один год одна неделя и один день: она утверждала, что выдержать срок чуть больше года будет в высшей степени пристойно.
Но, при всем своем благоразумии, эта леди сделала меня несчастнейшим из людей. Она была далеко не красавица, а уж характер имела совсем невыносимый. За все пятнадцать лет совместной жизни не было и дня, чтобы я от всей души не проклял и ее самое, и тот день, когда мы встретились. Единственным утешением мне в самые горькие минуты было неутихавшее одобрение окружающими моего благоразумного выбора.
Как видите, в сердечных делах слава мудрого человека досталась мне дорогой ценой. В отношении прочих дел мудрость стоила дешевле, но и там лицемерие, которым я платил за нее, требовало издержек. Я отвернулся от тысячи малых радостей, якобы презирая их, хотя к ним-то и тянулась моя душа. Не единожды я чуть не задохся, сдерживая искренний смех, и, пожалуй, только в одном случае лицемерие давалось мне безболезненно: когда я смаковал у себя в кабинете книгу, которую на людях поносил. Если высказаться кратко, тем более что и вспомнить мне особенно нечего, то вся моя жизнь была нескончаемой ложью, и для меня было бы счастьем заблуждаться на свой счет, как я вводил в заблуждение других, но, сколько я ни задумывался над собой, я не обнаруживал в себе мудреца, каким был в чужих глазах, и это изрядно отравляло удовольствие от всеобщего признания моей мудрости. Такое самобичевание, на мой взгляд, подобное memento mori[160] или mortalis est[161], есть прямой враг самообольщению, и оно впрямь способно противодействовать ложной мирской славе. Но то ли большая часть мудрецов не задумывается о себе, то ли, постоянно вводя других в заблуждение, они настолько погрязли в обмане, что и относительно самих себя обманываются, — не могу судить, только совершенно ясно, что очень немногие мудрецы знают про себя, какие они болваны, а мир не знает и это немногое. Право слово, доведись кому заглянуть в тайники мудрости, он увидит занятные вещи: мудрый ненавистник чревоугодия уписывает сладкий крем, мудрый трезвенник сидит с флягой, мудрый воздерженец, да простится мне такое слово, мурлычет над похабной книжкой или картинкой, а то и ласкает горничную.
Завершающим штрихом в картине, где я смотрелся так же нелепо, как во всех прочих моих появлениях на сцене жизни, было то, что моя мудрость сама себя погубила — иначе говоря, стала причиной моей смерти.
Один мой родственник из восточной части империи лишил сына наследства, отказав его в мою пользу. Случилось это глубокой зимой — в самое опасное для меня время, когда я только-только оправился после тяжелой болезни. Имея все основания тревожиться о том, что близкие покойного сговорятся и растащат все, что можно, я посоветовался с другом, человеком степенным и мудрым, как правильнее поступить: самому отправиться или послать для порядка нотариуса, отложив поездку до весны? Честно говоря, я склонялся ко второму варианту: дела мои и без того процветали, и годы уже были не молодые, и наследника я себе не подобрал, если со мной случится несчастье.
Мой друг отвечал, что задача представляется ему совершенно простой и ясной — что сам здравый смысл велит мне немедленно отправляться; что подвернись ему такое счастье, сказал он в подкрепленье, он бы уже был в пути; с твоим знанием жизни, продолжал он, непростительно, чтобы ты дал им случай оставить тебя в дураках, к чему они, можешь быть уверен, только и стремятся; а насчет нотариуса — вспомни-ка лучше превосходный афоризм: «Ne facias per alium, quod fieri potest per te»[162]. Я сознаю, что очень некстати и скверная погода, и твоя недавняя болезнь, но мудрый человек должен превозмочь трудности, если они встали на пути необходимости.
Последний довод убедил меня окончательно. Долг мудрого человека я воспринял как непреложный, и необходимость отъезда стала мне очевидна. На следующее же утро я отправился; непогода настигла меня, и, не пробыв в пути и трех дней, я снова слег с лихорадкой и умер.
Если в прошлый раз Минос обошелся со мной благодушно, то теперешнее его обращение было суровым. Совершенно уверенный в себе, я приблизился к вратам, полагая, что буду пропущен без всяких расспросов, только благодаря печати мудрости на лице; дело, однако, повернулось иначе: к моему безмерному удивлению, Минос грозно окликнул меня: — Эй, господин с насупленным лицом, куда это вы спешите? Извольте стать и отчитаться во всем, что натворили внизу. — Я начал свою повесть, все еще надеясь, что меня прервут и врата распахнутся предо мной, однако рассказать пришлось все, после чего Минос, немного подумав, обратился ко мне с такими словами:
— Оставайтесь на месте, господин мудрец. И поверьте, сэр: путешествие обратно на землю будет мудрейшим из ваших деяний и, право, более к чести вашей мудрости, нежели все прошлые ваши подвиги. Напротив того, домогаться Элизиума вам даже и не к лицу. Ведь только глупец понесет бесценный товар в такое место, где он пойдет за бесценок. Не рискуйте же подвергнуться оскорбительным насмешкам и отправляйтесь, откуда пришли: Элизиум не для тех, кому хватает ума не быть счастливыми.
Я был сражен таким приговором, в котором к тому же услышал угрозу, что мудрость мне придется брать с собой на землю. Пусть меня не допускают в Элизиум, сказал я судье, но ведь и таких преступлений за мной нет, чтобы впредь оставаться мудрым. В ответ он велел мне примириться с судьбой, и мы немедля разошлись.
ГЛАВА XVII
Юлиан выступает в роли короля[163]Теперь я родился в Овьедо, в Испании. Моего отца звали Веремонд, и меня усыновил дядя, король Альфонсо Непорочный. Из всех моих паломничеств на землю я не припомню другого такого же несчастного детства: я был по рукам и ногам опутан запретами, окружен врачами, вечно совавшими мне лекарства, учителями, вечно читавшими нотации; даже часы досуга, когда только бы и поиграть, были отданы скучным помпезным ритуалам, которые были для меня большей неволей, чем для последнего из слуг, ибо в моем возрасте раболепство придворных еще не могло льстить моему самолюбию. Но по мере того как я мужал, в моем положении обнаружились искупительные качества: прекраснейшие женщины по собственному почину искушали меня, и я познал счастье с восхитительными созданиями, на зависть простым смертным не утруждая себя предварительным ухаживанием, за исключением только самых юных и неопытных простушек. Для придворных дам я был примерно то же, что для мужчин — прекраснейшая из прекрасного пола, и, несмотря на остатки внешней благопристойности, они готовы были согласиться, что не дарят милостями, но получают их.
Другим моим счастьем было дарить также иными милостями; необыкновенно добрый и щедрый, я мог каждый день потакать этой слабости. Свое весьма значительное княжеское содержание я пускал на многие великодушные и добрые дела и еще просил короля за множество достойных людей, впавших в нужду, и король обычно удовлетворял мои ходатайства.
Умей я тогда ценить свой благословенный удел, не было бы для меня ничего горше смерти Альфонсо, переложившей на мои плечи тяготы правления; но слепо властолюбие, соблазняемое блеском, могуществом и славой венца, и как ни любил я покойного короля и моего благодетеля, но мысль о наследовании ему притупила горечь утраты и нетерпеливое ожидание коронации высушило мои слезы на его похоронах.
Однако приверженность королевскому званию не затмила мне память о моих подданных. Подобно отцу, радеющему о своих чадах, я видел в них людей, чье благополучие Господь поручил моим заботам; еще мне представлялся рачительный хозяин, сознающий, что в достатке и достоинстве арендаторов основа его собственного возрастания. Эти соображения и побуждали меня печься об их процветании, и другой печали, кроме их блага, у меня не было.