Красавицы не умирают - Людмила Третьякова

Однажды перед переездом Круковских в деревню за­теяли ремонт. На одну из комнат обоев не хватило, и ее решили оклеить листами литографированных лекций знаме­нитого математика Остроградского о дифференциальном и интегральном исчислениях. Их когда-то в молодости купил отец Сони, Василий Васильевич. По счастливой случайности комната с «математическими» обоями оказалась детской.

Часами маленькая Соня стояла перед чудесными сте­нами, стараясь разобрать текст и понять смысл формул. Разумеется, большинство детей скоро охладели бы к зага­дочным иероглифам. Но здесь был тот редкий, не под­дающийся никаким объяснениям случай, когда словно само провидение побудило палибинскую нелюдимку к действию, зная, что в ней дремлет гениальность...

Ковалевская вспоминала, что, когда уже пятнадцатилет­ней девушкой брала первый урок дифференциального исчис­ления у известного преподавателя А.Н.Страннолюбского, тот удивился, сколь быстро она усвоила новые и трудные понятия. У нее же было странное чувство, что математик объяснял ей давно известное, то, до чего она дошла сама и что уже не представлялось ни новым, ни трудным.

Впрочем, с самого раннего детства необычайная Сонина одаренность заявляла о себе. Она выпрашивала разре­шения присутствовать на уроках своей сестры, и часто случалось так, что на следующий день семилетний ребенок подсказывал четырнадцатилетней сестре.

С пяти лет девочка начала сочинять стихи. В двенад­цать Соня уверяла, что будет поэтессой. В голове у нее уже сложилась поэма «Струйка» в сто двадцать строф, нечто среднее между «Ундиной» и «Мцыри». Ее малень­кое сердце было полно романтических настроений и ожи­даний чуда от подступающей взрослой жизни...

Однажды вечером Соня застала сестру Анюту лежа­щей на диване и отчаянно рыдающей.

—   Анюточка, что с тобой?

—    Ты все равно не поймешь. Я плачу не о себе, а о всех нас. Ты еще дитя, ты можешь не думать о серьез­ном. А я... Я поняла, как призрачно все, к чему мы стре­мимся. Самое яркое счастье, самая пылкая любовь — все кончается смертью. И что ждет нас потом, да и ждет ли что-нибудь, мы не знаем и никогда, никогда не узнаем! О, это ужасно, ужасно!

—     Но как же? Есть Бог, и после смерти мы пойдем к нему, — робко возразила Соня.

—     Ты еще сохранила детскую веру. Ты, Соня, ма­ленькая... Не будем больше говорить об этом, — вздох­нула сестра печально.

Но не говорить они не могли. И сестры беседовали ча­сами. Анюта посеяла в умной, не по годам серьезной сест­ре сомнения в прочности многих представлений. Она рас­суждала о том, что живут они скверно, скучно, бесцельно, словно в болоте, затянутом тиной. А где-то рядом идет полная тревог и живого биения жизнь.

Их разговоры длились долго, и, когда Анюта засыпа­ла, Соня перебирала в памяти услышанное. Ни от кого ей не приходилось слышать подобное. Позже Ковалевская назовет Анну Васильевну своей «духовной мамой».

...Через некоторое время в Палибино пришел конверт из Петербурга. Случайно он оказался в руках генерала Круковского. Вскрыв его, отец Сони и Анюты едва не по­терял дар речи от возмущения. Оказывается, старшая дочь написала повесть и послала ее в журнал Достоевскому. И вот теперь писатель извещал, что повесть напечатана. Бо­лее того, он прислал Анюте причитающийся гонорар.

«Позор! Позор!» — вслух говорил Василий Василье­вич, меряя кабинет шагами. Потом открыл дверь и крик­нул, чтобы позвали Анюту.

Объяснение вышло ужасным. Девушка никогда не ви­дела в таком состоянии своего сдержанного, рассудитель­ного отца. Словно кто-то передернул его красивое лицо, и оно сделалось неузнаваемым. Еще ужаснее было то, что он говорил.

—  От девушки, которая способна тайком от отца и матери вступить в переписку с незнакомым мужчиной и получать с него деньги, можно всего ожидать. Теперь ты продаешь свои повести, а придет, пожалуй, время — и се­бя будешь продавать!

Придя к себе, Анюта села на кровать и почувствовала, как ее обняла младшая сестра Соня. «Я все знаю, Анюточка. Няня рассказала... Только ты не печалься, голу­бушка! Все поправится, пройдет. Вот увидишь...»

Анюта привыкла верховодить Соней, как младшей. Но тут от ее почти взрослого сочувствия она не выдержала, упала головой в подушку и заплакала горько, вздрагивая всем телом.

...А Василий Васильевич все не мог прийти в себя. Происшедшее не умещалось в его голове. Девушке, жи­вущей в холе и богатстве, из семьи порядочной и уважае­мой, приходит в голову дикая мысль: сделаться писатель­ницей. Да, он знавал женщин, к чьей красоте добавлялась склонность к изящным занятиям. В одну из них, поэтессу Ростопчину, он был по молодости крепко влюблен. Ах, какое это было чудо — ее поэтическая внешность и по­этический дар. Но для собственной дочери... Нет, об этом даже страшно думать. А думать приходится. Что-то неяс­ное происходит вокруг. Жили-жили, и вот нА тебе.

От соседей дальних и близких, от петербургской родни и знакомцев стали доходить слухи, что дочери вовсе отби­лись от рук. Одна грозит самоубийством, если родные не отпустят за границу в университет, другая сбежала со сту­дентиком-учителем в архангельскую глушь просвещать на­род. Анну стали увлекать совсем не девичьи занятия. То крестьянских детишек возьмется обучать, то о чем-то шеп­чется с дворовыми бабами. Что ей до них? А долгие гуля­ния по усадебным аллеям с поповским сынком, что вер­нулся из Петербурга, нахватавшись завиральных идей?! Говорили, он Анюте книжки все какие-то читает. Да и внешне очень изменилась дочка, думал Василий Василье­вич, стала носить простые, темных тонов платья, причесывается гладко, скучно скручивая прекрасные пепельные во­лосы. Ему, ценителю женской красоты, все это было непонятно. Дамы его молодости умели из дурнушек превра­щаться в богинь. Сколько ухищрений, заботы, истинного искусства, чтобы привлечь к себе внимание! В равнодушии дочери к своей красоте генерал видел нечто неестествен­ное. Какой-то вывих природы.

Почему дочери так не похожи на свою мать, его жену: прелестную, всегда нарядную, нежную, надушенную? Вся­кий раз, входя в ее спальню, он ощущал себя в женском царстве, куда не залетает ни один звук грубой жизни.

От приятных мыслей о жене генерал снова вернулся к дочерям. Гнев уже оставил его. Он думал, что наверняка кажется своим девочкам старым тираном. Пожалуй, и впрямь надо поубавить родительского диктата. И наконец, довольный собой, Василий Васильевич решил, что по при­езде в Петербург надо бы разрешить Анне пригласить в дом Достоевского. Известный писатель, как-никак...

Достоевский действительно откликнулся на приглаше­ние Круковских. Поначалу он стеснялся генеральши, не знал, о чем и как говорить с нарядной барыней — хозяй­кой, старательно щебетавшей возле модного писателя. Его выручала Анюта, заводя серьезные разговоры и оттесняя мамашу на второй план. В общении с девушкой Достоев­ский преображался, делался оживленным и словоохотли­вым. Его визиты становились все более частыми. А в жизни Сони начиналась особая полоса.