Грек Зорба - Никос Казандзакис

- Не говори так, дядюшка Анагности, тебя послушаешь, страшно станет.

- Да полно! Не бойся, никто меня не слышит. Да если бы и услышали, всё равно не поняли. Вот скажи, есть ли на свете человек счастливее меня? У меня были поля и виноградники, оливковые рощи и дом в два этажа, я богат. Я женился на доброй и покорной женщине, которая дарила мне только мальчиков. Она не осмеливалась поднять глаза и посмотреть мне в лицо, все мои дети - хорошие отцы семейства. Я не жалуюсь, у меня даже есть внуки. Мне нечего больше желать. Я оставил на земле глубокие корни. Однако если бы мне пришлось начать всё сначала, я бы бросился в море. Жизнь жестока, даже к тем, кому выпала удача, она очень жестока, шлюха!

- Чего же тебе не хватает, дядюшка Анагности? На что ты жалуешься?

- Я и говорю, что у меня всё есть! Но попробуй спроси сердце мужчины!

Он с минуту помолчал, затем снова посмотрел на море, которое начало темнеть.

- Что ни говори, Павли, ты хорошо сделал! - воскликнул он, подняв палку. - Пусть бабы голосят, бабы есть бабы, нет у них мозгов. Вот ты и спасся, Павли, и отец твой это хорошо знает, поэтому он и не сказал ни слова.

Старик окинул взглядом небо и горы, которые уже были едва видны.

- Вот и ночь наступила, - сказал он, - пора возвращаться.

Вдруг старик замолчал, казалось, он сожалел о своих словах, которые сорвались у него с языка, словно он выдал какую-то великую тайну.

Дядюшка Анагности положил мне на плечо свою высохшую руку.

- Ты молод, - сказал он мне с улыбкой, - не слушай стариков. Если бы мир их слушал, он бы очень скоро рухнул. Когда ты столкнёшься с какой-нибудь вдовой на дороге, бросайся к ней. Женись, наделай детей, будь решителен. Преодолевай трудности - это как раз для молодых и здоровых!

Придя в свою хижину, я разжёг огонь и приготовил вечерний чай. Усталый, голодный, я с жадностью набросился на еду, поглощённый этой животной радостью.

Вдруг в окне показалась маленькая плоская голова Мимито. Войдя, он присел у огня и, хитро улыбаясь, стал смотреть, как я ем.

- Тебе чего, Мимито?

- Господин, я тебе кое-что принёс от вдовы… Корзину апельсинов. Она сказала, что это последние из её сада.

- От вдовы? - спросил я с волнением. - Почему она мне их послала?

- За добрые слова, которыми ты остановил людей сегодня вечером, вот что она сказала.

- Что это за добрые слова?

- Вот уж чего не знаю, того не знаю! Я передаю то, что она сказала, вот и всё!

Он высыпал апельсины из корзины на постель. Весь сарай заблагоухал.

- Передай ей мою благодарность, но пусть она будет настороже! Пусть поостережётся показываться в деревне, ты слышишь? Ей надо побыть некоторое время у себя дома, пока несчастье позабудется! Ты понял, Мимито?

- Это всё, господин?

- Всё, можешь идти.

Мимито подмигнул.

- Это всё?

- Беги же!

Он ушёл. Я очистил апельсин, он был сочен и сладок как мёд. Во сне я всю ночь прогуливался под апельсиновыми деревьями, овеваемый тёплым ветром, за ухом у меня был цветок базилика. Молодым двадцатилетним крестьянином бродил я по этому саду, ждал и насвистывал. Я не знал, кого жду, но сердце моё трепетало от радости. Я подкручивал усы и всю ночь слушал, как за апельсиновыми деревьями, словно женщина, вздыхало море.

15

В этот день дул резкий, обжигающий южный ветер, пришедший к нам из-за моря, с африканских песков. Облака тончайшей пыли вихрем кружились в воздухе, проникая в горло и лёгкие. Песчаная пыль скрипела на зубах, жгла глаза, нужно было плотно закрывать двери и окна, чтобы съесть кусок хлеба. Было душно. В эти гнетущие дни, когда начиналось движение соков, я тоже был охвачен весенней болезнью. Вроде бы усталость и волнение в груди, мурашки по всему телу, томление - или воспоминание? - по какому-то простому, но огромному чувству.

Я пошёл по каменистой горной тропе. Мне вдруг захотелось добраться до небольшого минойского поселения, проступившего из-под земли спустя три или четыре тысячи лет и снова гревшегося под столь любимым солнцем Крита. Возможно, говорил я себе, что после нескольких часов ходьбы усталость снимет моё весеннее недомогание.

Серые голые камни, какая-то светлая нагота, суровые и пустынные горы были такими, какими я их любил. Сова, ослеплённая ярким светом, щурила свои круглые жёлтые глаза, усевшись на камне, серьёзная, очаровательная и полная тайны. Хотя я шёл тихо, она испугалась, бесшумно взлетела и исчезла среди скал.

В воздухе пахло тимьяном. Первые нежные жёлтые цветы утесника уже распускались среди колючек.

Добравшись до руин городища, я был потрясён. Видимо, уже наступил полдень, развалины заливал отвесно падавший свет. В старых, разрушенных поселениях это самое опасное время. Воздух как бы наполнен криками и привидениями. Стоит хрустнуть ветке или проскользнуть ящерице, пролететь облаку, бросив тень, и вами овладевает паника. Каждая пядь земли, попираемая вами, - это могила, в которой стонут мёртвые.

Постепенно мои глаза привыкли к яркому свету. Среди камней я различал теперь следы человеческих рук: две широких, мощёных блестящими плитами, улицы. Направо и налево узкие кривые проулки. В центре круглая площадь, агора и совсем рядом, с какой-то демократичной снисходительностью находился царский дворец со сдвоенными колоннами, широкими каменными лестницами и многочисленными пристройками.

В центре городища, там, где камни были совсем истёрты, должен был возвышаться храм, ныне осталась лишь статуя богини, груди у неё смотрели в разные стороны, а руки были обвиты змеями.

Кругом виднелись небольшие лавки и мастерские ремесленников - столярные, гончарные, давильни для оливок, кузницы. Настоящий муравейник, умело построенный, хорошо защищённый и приспособленный, обитатели которого покинули его тысячи лет тому назад. В одной из лавчонок ремесленник высекал амфору из цельного куска камня с прожилками, но не успел её закончить: резец выпал из его рук и нашёлся тысячи лет спустя рядом с неоконченным произведением. Эти вечные, глупые и бесполезные вопросы: почему? для чего? снова приходят на ум и лишний раз отравляют вам душу. Недоделанная амфора, которая вобрала радостный порыв, неистовство художника, наполнила меня горечью.

Вдруг среди камней рядом с развалинами дворца появился маленький пастух, загорелый, с чёрными коленями, в платке с кистями, повязанном вокруг вьющихся волос.

- Эй, друг! - крикнул он мне.

Мне хотелось побыть в одиночестве, и я сделал вид, что не слышу. Но пастушок начал с издёвкой смеяться.

- Эй, ты что, оглох? Эй! Друг! Нет ли у тебя сигареты? Дай-ка мне одну, здесь, в этой пустыне, такая тоска.

Он протянул последние слова с такой патетикой, что мне пришлось сжалиться над ним. Сигарет у меня не было, я предложил ему денег. Однако пастушок оскорбился:

- К чёрту деньги! - воскликнул он. - Что мне с ними делать? Я же тебе сказал, что у меня тоска, дай мне сигарету!

- У меня их нет, - ответил я с отчаянием, - нет у меня их!

- У тебя их нет! - повторял вне себя пастушок, со злостью ударяя по земле своей палкой. - У тебя их нет! А что лежит в твоих карманах? Чем они так набиты?

- Книга, платок, бумага, карандаш и перочинный нож, - отвечал я, доставая один за другим предметы, находившиеся в моих карманах.

- Хочешь нож?

- У меня есть. У меня есть всё: хлеб, сыр, оливки, нож, шило, кожа, чтобы сшить сапоги, фляга с водой, всё, всё! Нет только сигарет, а это всё равно, что у меня ничего нет! А что ты ищешь в этих развалинах?

- Любуюсь античным миром.

- И много ты в этом понимаешь?

- Ничего!

- Я тоже ничего. Это всё мертво, а вот мы живы. Давай, пошёл отсюда! Можно было подумать, что это здешние духи гонят меня.

- Ухожу, - сказал я покорно.

С некоторым беспокойством я быстрым шагом пошёл по тропинке. Через минуту я оглянулся и увидел всё ещё стоявшего на камне охваченного тоской пастушонка. Его вьющиеся волосы, высвободившиеся из-под платка, развевались на ветру, с головы до ног он купался в ярких солнечных лучах. Мне казалось, что я вижу перед собой бронзовую статую юноши. Теперь он держал свой посох на плече и насвистывал. Я пошёл другим путём и стал спускаться к берегу.

Время от времени надо мной проносилось тёплое ароматное дыхание близких садов. Земля благоухала, море смеялось, небо было голубым и ярким.

Зимой мы съёжились душой и телом, а теперь пришедшее тепло развернуло нам плечи. Вдруг над головой послышалось хриплое курлыканье. Подняв голову, я увидел чудесный спектакль, который всегда, с самого раннего детства, волновал меня: журавли, построенные, как войско, в боевой порядок, возвращались из тёплых стран, неся, по преданию, на своих крыльях и в углублениях костлявых тел ласточек.

Непреложный ритм смены времён года, вращающееся колесо мироздания, четыре лика земли, которые один за другим освещаются солнцем, уходящая жизнь - всё это снова наполнило меня гнетущим волнением. Курлыканье журавлей звучало грозным предупреждением о неповторимости и скоротечности человеческой жизни, всем, чем можно насладиться, надо наслаждаться, пока жив. Во всей бесконечности мироздания нам не дано другой возможности.