Долой оружие! - Берта Зуттнер

Доктор, согласно данному им клятвенному обещанию, был принужден сообщить моему несчастному мужу о смерти новорожденного и крайне опасном состоянии родильницы. Что же касается известий, получаемых от него с дороги, то мне их не передавали; я никого не узнавала и бредила день и ночь. Странный был это бред. У меня сохранилось о нем слабое воспоминание, но передать его словами невозможно. В ненормальном хаосе мыслей, осаждающих воспаленный мозг, создаются такие понятия и представления, которым нет имени на языке, приспособленном к правильному мышлению. Мне помнится только одно: что свои болезненные фантазии я пыталась занести в красные тетрадки, что оба роковых события — войну и свои роды — я перепутывала между собою. Мне мерещилось, будто бы пушки и холодное оружие — я особенно ясно чувствовала удары штыков — служили орудием моего разрешения, а я сама лежала на земле и меня старались отбить одна у другой две враждующие армии… Что мой муж отправился в поход, это я отлично помнила, но он представлялся мне в виде мертвого Арно, тогда как Фридрих стоял у моей постели, переодетый сиделкой, и гладил рукою серебряного аиста. Каждую минуту я ожидала, что вот-вот к нам прилетит граната, лопнет и разорвет нас всех в куски: меня, Арно и Фридриха, чтобы ребенок мой мог родиться на свет и царствовать над «Данцигом», «Шлезштейном» и «Гольмарком»… И это причиняло мне нестерпимую боль, и, главное, было совершенно не нужно… Между тем, где-нибудь да находился же такой человек, который мог все это переделать и прекратить. Невыносимая тяжесть, давившая мне грудь и угнетавшая все человечество, должна была скатиться прочь по одному его слову. И я изнывала от желания броситься к ногам этого неизвестного и молить его: «Помоги нам, сжалься, помоги ради справедливости! Долой оружие, долой!»

С этим возгласом я вернулась в одно утро к сознанию. Отец и тетка стояли в ногах моей кровати, и первый поспешил сказать успокоительным тоном:

— Да, да, дитя мое, успокойся, — оружие положено…

Возвращение к самочувствию после долгого беспамятства — удивительная вещь сама по себе. Прежде всего испытываешь радостное изумление, сознавая себя живым, а вслед затем является тревожный вопрос самому себе: «кто же я такой?…»

Память тотчас подсказала мне ответ, и в ту же минуту радость бытия сменилась для меня душевной мукой. Я была больная Марта Тиллинг, мой новорожденный умер, а мужа услали на войну… Но давно ли это произошло?… Тут я стала в тупик.

— Жив ли он? Есть ли письма, депеши? — были мои первые слова.

За время моей болезни накопилась целая пачка писем и телеграмм, полученных от Фридриха. Большею частью они были наполнены вопросами о моем положении и просьбами посылать ему известия ежедневно, по возможности ежечасно. Это, конечно, было мыслимо только в тех случаях, когда мой муж со своим полком останавливался в местностях, имевших телеграфное сообщение.

Мне не позволили тотчас просмотреть его писем, опасаясь, чтобы это чтение не взволновало меня. Едва опомнившись от бреда, я прежде всего нуждалась в спокойствии. Одно только могли сообщить мне: Фридрих до сих пор оставался невредим. Он участвовал уже во многих удачных сражениях, и война должна была скоро кончиться; неприятель держался уже только на одном Альзене, а когда тот будет взят, наши войска вернутся домой, покрытые славой.

Так говорил отец, стараясь меня утешить. А тетя Мари передавала мне историю моей болезни. Целые недели прошли с того дня, когда она приехала в Ольмюц; в тот же день Фридрих выступил в поход, а мой ребенок родился и умер… Это я еще немного помнила, но что было после: приезд отца, известия от Фридриха и самый ход моей болезни… тут уже память отказывалась мне служить. Только теперь я узнала, что едва не умерла. Врачи уже отказались от меня, и папа был вызван проститься со мною перед смертью. Фридриху добросовестно сообщали все эти дурные вести обо мне, но также и хорошие. Вот уже несколько дней, как врачи подают надежду, и, вероятно, телеграммы о том находятся в настоящее время в руках Тиллинга.

— Да, если сам он еще жив, — заметила я с тяжелым вздохом.

— Не греши, Марта, — уговаривала меня тетя, — милосердый Бог и Его святые угодники спасли тебя по нашим молитвам уж, конечно, не для того, чтоб послать тебе такой страшный удар. Вот увидишь: муж твой останется жив. Недаром я молилась за него с таким же усердием, как и за тебя; уж ты можешь мне поварить. А потом я послала ему освященную ладонку… Да нечего пожимать плечами! Ты вот не веришь в это, но все-таки вреда от таких вещей нет никакого, а сколько было примеров, что они помогали… Ты сама служишь мне доказательством, как много значит заступничество святых. Когда тебе было особенно плохо, так что почти наступал твой конец, — вот ей-богу — тут я обратилась с молитвой к твоей покровительнице, преподобной Марте…

— А я, — перебил мой отец, строго державшийся клерикализма в политике, но в практической жизни не сочувствовавший набожности сестры, — выписал из Вены доктора Брауна и спас тебя.

На другой день, по моей неотступной просьбе, мне было позволено перечитать все письма и депеши Фридриха. Большею частью, то были вопросы вкратце и такие же лаконическая сообщения. «Вчера сражение — жив и здоров». «Двигаемся сегодня дальше. Депеши адресовать туда-то…» Но оказалось тут и одно пространное письмо; на обертке стояла заметка: «передать Марте, только когда она будет вне всякой опасности». Я стала читать его прежде всех остальных.

Жизнь моя! Суждено ли тебе когда-нибудь увидеть эти строки? В последней телеграмме от твоего врача говорилось: «У пациентки сильнейшая горячка. Состояние сомнительное». «Сомнительное!» Доктор прибегнул к этому выражению, может быть, из жалости ко мне, избегая написать прямо: «безнадежно»… Когда же это письмо будет вручено тебе, то знай, что ты вне опасности. Впоследствии я надеюсь рассказать тебе, что перечувствовал накануне одного сражения: мне вдруг представилась моя обожаемая жена — умирающей… Ведь мы даже и не простились хорошенько… И наш ребенок, которому я так радовался, умер!.. А что-то будет завтра со мной самим? Не сразит ли меня вражья пуля? Если б я знал наверное, что тебя нет больше в живых, то смертоносный кусочек свинцу был бы самым подходящим для меня подарком; если же ты спасена, то нет: я не хочу пока еще и думать о смерти. «Радостная встреча смерти», которую постоянно превозносят в назидание нам полевые проповедники, совершенно противоестественная вещь. Счастливый человек не может ей радоваться… а если ты жива и мне суждено вернуться домой, меня ждет впереди необъятное счастье. Вот радоваться жизни — другое дело, и как мы будем наслаждаться ею вдвоем! перед нами еще долгое будущее, если судьба не устроит иначе.

Сегодня мы в первый раз столкнулись с неприятелем. До сих пор наш путь лежал по завоеванной полосе земли, уже очищенной датчанами. Дымящиеся развалины деревень, вытоптанные хлебные поля, разбросанное по земле оружие и солдатские ранцы, взрытая гранатами почва, лужи крови, трупы лошадей, общие могилы — вот какие ландшафты с их зловещей обстановкой развертывались перед нашими глазами, когда мы шли вслед за победителями, чтобы — если придется — одержать ряд новых побед, т. е. спалить новые деревни, и так далее… Сегодня мы так и поступили. Позиция осталась за нами. Позади нас пылает деревня. Жители, к счастью, покинули ее заблаговременно. Но в одной конюшне забыли лошадь; я слышал, как она с отчаяния стучит копытами и ржет изо всей силы… Знаешь, что я сделал? Конечно, мне за это не дали ордена, так как вместо того, чтобы пришибить двоих-троих датчан, я поскакал по направлению к конюшне с целью освободить несчастное животное. Но это оказалось невозможным; ясли, солома под его копытами и самая грива лошади были уже охвачены пламенем… Тут я послал ей в голову две пули из револьвера; она тяжело рухнула наземь и не шевельнулась более: по крайней мере, ей не пришлось сгореть живою. А через минуту я уж опять в разгаре битвы, в пороховом дыму, в диком хаосе звуков: со всех сторон трескотня выстрелов, грохот обрушивающихся обгорелых балок, бешеные крики остервенелых людей. Большинство сражающихся, свои и неприятели, не помнили себя в чаду сражения, но у меня голова была совершенно свежа. Я никак не мог вызвать в себе чувства ненависти к датчанам. Ведь если эти храбрецы напали на нас, то их побуждал к тому граждански долг… Мои мысли были возле тебя, Марта… Ты представлялась мне покойницей на парадной постели, и я мог только желать, чтоб меня поразила вражеская пуля. Но тут опять светлым лучом мелькала надежда, и сердце изнывало в сладкой тоске: «А что, как вдруг она жива? А что, если мне суждено вернуться домой?» Сражение длилось более двух часов, и победа как я уже сказал, осталась за нами. Разбитый неприятель обратился в бегство. Мы не преследовали его. Нам и без того предстояло довольно работы. В небольшом расстоянии от деревни виднелась большая мыза, уцелевшая от пожара. Там мы нашли просторное помещение для себя и наших лошадей. Хозяев, конечно, не было, и мы беспрепятственно расположились тут на ночлег. Раненые уже перенесены туда же. Погребение убитых отложено до завтрашнего утра. При этом конечно не обойдется без того, чтобы вместе с покойниками не похоронили и нескольких мнимоумерших, так как летаргия вследствие ран — дело самое обыкновенное. А некоторые останутся и вовсе неразысканными; нам надо спешить вперед. Кто знает, убиты ли пропавшие без вести товарищи, ранены ли они, или не ранены, а лежат где-нибудь и не могут двинуться от изнурения. Многие остались также под развалинами рухнувших во время пожара строений. Кого из них пришибло до смерти, те пускай потихонько гниют; кого только поранило, те пускай исходят кровью, а кто остался невредим, тот пусть умирает медленной голодной смертью. Нам не до них. Мы пойдем дальше и станем кричать «ура!» Этакая ведь у нас славная, молодецкая, веселая кампания.