Чистый кайф - Андрей Валерьевич Геласимов

Странная штука, но в близких мы отражаемся сильнее, чем в зеркале. Я, например, не думал, что я наркоман, пока мама не стала так думать. Вернее, пока не узнала об этом. То есть я жил себе, треки писал, кололся, и ничего меня особо не парило. А потом посмотрел на маму и такой – опа, оказывается, я наркоман. В натуре покруче зеркала.

– Лет пять-шесть, не знаю.

– А что за ящик у тебя в руках?

– Обычный ящик. Для посылок. У нас в нем игрушки хранились новогодние.

– Значит, это Новый год?

– По ходу, так.

– Расскажи мне про них.

– Про игрушки? – Я подумал, что она уже совсем загоняет.

– Ну да. У тебя же была любимая. Ты всегда помогал елку наряжать?

Я кивнул.

– Было такое дело.

– Какое украшение помнишь лучше всего?

– Звезду на макушку.

– Отлично. Она из картона была?

– Нет… Из таких стеклянных трубочек… Красные и синие. Шарики еще блестящие на концах. Внутри проволока.

– Но тебе, наверно, не позволяли ее самому на елку надевать?

– Нет, конечно. У нас высокая всегда была. Я бы не достал.

– И что ты тогда делал?

– Игрушки вынимал из ящика. Они там под ватой лежали. Потом маме с бабушкой подавал. На нижние ветки сам вешал.

– А брат?

– Чего брат?

– Он чем занимался? Это ведь он рядом с тобой на снимке?

– Да, он.

– Что ему нравилось делать больше всего?

– Когда елку наряжали?

– Да.

Я подумал и вспомнил.

– Дождь развешивать.

* * *

Лето 1998, Псковская область

А Шнырик был из детдомовских. Я и сам это видел, и потом отец Михаил подтвердил. Когда живешь, зная, что не нужен своим родителям, – это заметно. Человек в три, в четыре года, ну в пять начинает врубаться не только в то, чтоб поесть и чтоб по голове не били. Он же задумывается – а с кем я? Но тут раз, и выходит – ни с кем. Тебя даже мамка твоя не захотела. Получается – ты на свет народился таким мерзким, что та, которая тебя родила, тут же тебя и кинула. Только бы не видеть эту мразь. Ну и пошло-поехало. Это насчет любви к себе. И насчет уважения там, до кучи.

А тут вас, уебышков, еще всех вот таких собрали и в один большой дом привезли. Чтоб, сука, не скучно было. И чтоб найти кого-нибудь слабее себя. И на нем оторваться. Да пару-тройку взрослых теть к вам за все про все прилепили. Которых пожестче. Потому что им тоже есть за что у жизни спросить. В общем, у этих теть не задержится. И ты такой – опа, вот это пошел замес. А тебе лет-то – четыре.

Короче, детдомовских потом видно.

Когда немного подрос, бабка левая в псковской деревне обнаружилась, седьмая вода на киселе. Он у нее повытаскал, чего мог, а затем в монастыре по соседству притулился. Там кормили. Опять же всегда можно чего-нибудь намутить. Бабка – слабый ресурс. С нее много не вымутишь.

Через три дня после моего звонка домой Шнырик вынырнул с новой схемой. Их у него, похоже, было немерено.

– Братан, ты же по музыке тащишь? Помощь нужна старому человеку.

Я продолжал копать, но Шнырик не уходил.

– Ну помоги, трудно, что ли? А я тебе с канавой – того… Денек-другой тоже поковыряюсь.

Рукав, который я копал, чтобы отвести воду из переполненной ямы, у двоих отнял бы времени, конечно, меньше, чем у одного.

Я выпрямился и оперся на черенок лопаты.

– Концерт кому-то решил устроить?

– Да какой там концерт, – заспешил Шнырик. – У бабули моей на днях пацанва аккордеон поломала. Починить надо. Он ведь хороших денег, наверно, стоит. Наладим, загоним кому-нибудь – бабуля полгода спокойно жить будет. А то и год. Ей надо-то – кроху. Благое дело, братан, божеское.

Он ткнул пальцем в небо, будто призывая в свидетели Того, Кто посылает бедным старушкам дорогие аккордеоны.

– А девушка Юля из Москвы случайно не у твоей бабули остановилась?

– Брата-а-ан… – Шнырик от удовольствия расплылся как блин на сковороде. – Это отдельная песня. Она же тут полный кирдык устроила своему папаше, когда малого отпевали. Не поеду, орет, хоть убей. Ну, я тут такой нарисовался – с понтом знаю одно местечко, где можно на время поселиться, старушка тихая, чистая, домик уютный. И ты знаешь, чего? Этот лошара московский мне с ходу две сотни грина отвалил. Прикинь?!

Шнырик в полном восторге от своих деловых способностей хлопнул в корявые ладоши и потер ими друг о дружку, словно втирал в кожу долгожданный успех.

Я посмотрел на него секунду-другую, а потом стал снова копать.

– Эй, ты чего? – опешил Шнырик. – Бросай свою шухлю. Бабуле надо помочь.

– Без меня, – сказал я.

– Да я поделюсь с ней! Я из тех двухсот баксов целую половину ей отдал.

Я продолжал копать.

– Ну, ладно, отдам! Блин, ну куда ей сто баксов?!

– Пошел в жопу.

– В монастыре нельзя так выражаться.

– Тогда иди куда хочешь.

Он присел на корточки, чтобы заглядывать мне в лицо.

– Братан, я все деньги за этот баян ей отдам. Мамой клянусь.

– Это не баян, – выдохнул я. – Это аккордеон. А мамы у тебя нет.

Он скуксился:

– Слушай, ну ты чего такой неконструктивный. Вас чо, в дурке не учили сдерживать агрессию?

– Слышь, – я выпрямился и перехватил лопату по-другому. – Может, тебя переебать слегка? Чтоб ты успокоился.

Он вскочил на ноги и на всякий случай отбежал подальше.

– Я отцу Михаилу пожалуюсь, что ты в обители материшься! И что старым людям не помогаешь. Он тебя выгонит.

Я несколько раз ткнул лопатой в землю. Лезвие упиралось в какие-то толстые корни, хотя больших деревьев поблизости не было.

– Пока Юля там, я туда не пойду.

Шнырик на секунду задумался и потом просветлел.

– Так нет ее. Уехала. Позавчера еще вещи собрала и на автобусе укатила. То ли в Псков, то ли сразу в Питер.

Я изо всех сил пытался перерубить лопатой корни деревьев, которые здесь уже давно не росли, и думал о том, как сильно обидел человека.

* * *

– Вот сюда проходи, – бормотал у меня за спиной Шнырик. – На ведра не обращай внимания. Просто перешагни. Голову осторожней! Корыто висит.

Мы с ним толкались в темных сенях и все никак не могли нащупать дверную ручку. Из дома доносились протяжные жалобные звуки, как будто там кто-то мучал козу.

– Ты же сказал – сломан аккордеон, – обернулся я к пыхтевшему позади Шнырику.

– Видать, снова пацаны