«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

Вопросы возникают тотчас. Исследовательница начинает со скептического размышления: «внешне <?> новелла выглядит как произведение на философическую тему, более того, для ее повествователя и героя, по существу, все рассказанное и является оправданием и объяснением его философского скептицизма» (с. 217). Но именно таким произведением новелла предстает и по существу, отнюдь не только внешне. И зарождается предчувствие, что новые трактовки исследовательницы будут произвольно преподноситься как прочтение скрытых замыслов писателя. Так это и происходит.

Приведу размышление исследовательницы, которое обретает ключевое значение: «Заканчивая повествование о Вуличе, Печорин прощается со своим героем фразой, в которой погибший обозначен почти ритуальным словом, как бы предписанным литературным и общечеловеческим этикетом. “…я предсказал невольно бедному его судьбу; инстинкт не обманул меня: я точно прочел на изменившемся лице его печать близкой кончины”. Если убрать эмоцию сожаления и сочувствия несчастному, которая заключена в семантике слова “бедный” и которая Печорину в принципе не свойственна199, то остается констатация простого и прозаического факта бедности Вулича, жестоко и грубо определившей его судьбу. Собственно, история Вулича оказывается историей судьбы бедного человека» (с. 220). Тут наглядно демонстрируется «метод» извлечения авторской позиции — и прямо скажу — метод непригодный. Оказывается, достаточно выхватить из контекста понравившуюся фразу и в ее свете, как сквозь магический кристалл, видеть все остальное. Что уж совсем шокирует, разрешается убрать лишнее (и добавить недостающее?). Заодно следует похвала Максиму Максимычу, который выражается точнее («Жаль беднягу»): тут сочувствие несомненно. Чтоб да и Печорину написать: предсказал бедняку; тогда бы уж не было сомнения, что речь идет о бедности. Но — тайна интереснее: ее можно разгадывать…

И задача ставится посерьезнее, чем уточнение смысла некоторых слов. Новая интерпретация заслуживала бы и перемены названия новеллы: уже не «Фаталист», а «Бедняк». Именно под таким углом зрения представлен О. Я. Поволоцкой Вулич.

Изображение Вулича, в манере Лермонтова, предельно лаконичное. Какие ветры судьбы занесли серба так далеко? Сохранилась ли у него хоть какая связь с родиной? Нет ответов на такие вопросы. Свою версию о бедности Вулича О. Я. Поволоцкая пробует мотивировать: «Разница в материальном положении Печорина и Вулича, кажется, заключается в том, что Печорин поставил “все, что было у него в кармане”, а Вулич, похоже, — все, что у него было вообще» (с. 218). Он стремится улучшить свое положение игрой, но (невезучий игрок!) «попадает в тот заколдованный круг, когда остается надеяться только на случай — трагический удел игроков» (с. 219).

Версия О. Я. Поволоцкой убедительно опровергается в статье М. А. Александровой и Л. Ю Большухина «“Пиковая дама” в рецепции Лермонтова (“Фаталист”)». Соавторы отмечают, что карман Вулича отнюдь не пуст: там против двадцати червонцев заведомого богача Печорина находятся пятнадцать червонцев серба (а это три четверти суммы соперника); недостающие пять червонцев он просит добавить майора, которому их одалживал. Так что невезучий игрок Вулич, возможно, проигрышами и убавил свой капитал, но до дна явно не прочерпал. Ну, а беднякам свойственно вязнуть в долгах, но в кредиторах они явно не водятся.

Из неверной констатации О. Я. Поволоцкая выводит и следствия произвольные. Одно из них: «Для Вулича карточный долг оказывается, безусловно <?>, важнее воинского, этот долг отдается в бою под пулями неприятеля, что позволяет сделать вывод об иерархии ценностей, определяющей внутренний мир героя» (с. 218). Для офицера выполнение воинского долга — дело святое, но и долг игрока — дело чести. Что исполняется раньше — зависит от ситуации. Рассказывается случай, как Вулич метал банк (и, против обыкновения, «ему ужасно везло»). Но ударили тревогу. Был прекрасный повод прервать игру и остаться при выигрыше — Вулич требует поставить ва-банк «одному из самых горячих понтеров». «Докинул талью; карта была дана». Явившись в цепь, прежде всего разыскал счастливого понтера и отдал ему кошелек и бумажник. «Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами». Так что Вулич не уклоняется от исполнения воинского долга, он умеет сочетать одно с другим: доделывает — минутно — карточное дело, а потом хватает ему времени и на выполнение воинского долга, где он демонстрирует и хладнокровие, и прямую отвагу. И в том, и в другом он безукоризненно честен.

О. Я. Поволоцкая еще опрометчивее в своем главном предположении: «прозаическая тема денег настойчиво аккомпанирует образу Вулича» (с. 218). Исследовательница полагает, что, предлагая свой экстравагантный эксперимент, Вулич, измученный бедностью, затеял красивое самоубийство: «Если решение о самоубийстве втайне было уже принято Вуличем (разорившимся игроком) как единственно возможный поступок, спасающий его честь, то становится понятной и его готовность устроить из самоубийства романтическое действо, которое сокроет раз и навсегда прозаическую причину смерти героя и “сохранит ему лицо”. Жестокая реплика Печорина о непременности смерти “нынче” выглядит как догадка о тайном решении Вулича “нынче” же покончить с собой, то есть о действительном положении земных дел его товарища. Слово Печорина спускает Вулича “с небес на землю”, разоблачает его прозаическую тайну» (с. 220).

Но разоблачать что-либо нет надобности! Выстрел оттягивался, составилось новое пари — заряжен ли пистолет. «Мне надоела эта длинная церемония.

— Послушайте, — сказал я, — или застрелитесь, или повесьте пистолет на прежнее место, и пойдемте спать».

Вулича это прозаическое толкование (прямым текстом!) никак не задевает! А когда офицеры расходятся по домам, Печорин уверен, что они в один голос называют его эгоистом, «потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться, как будто он без меня не мог найти удобного случая!..»

Так что не очень-то романтично в глазах очевидцев выглядит придуманный исследовательницей способ самоубийства! Вулич «вспыхнул и смутился» не из-за того, что Печорин угадал его тайное намерение, а из-за того, что тот прочитал какие-то знаки на его лице. О. Я. Поволоцкая убеждена: «Униженный словом Печорина, разоблаченный, он уходит в смятении, потеряв внутреннюю опору, деморализованный» (с. 220). С какой стати? Вулич — игрок, а тут непривычно для себя еще и удачливый. Даже если бы у него и были дурные мысли, они оказались бы отодвинуты. Вулич умирает со словами «Он прав…»; он — это Печорин, предсказавший ему «нынче» смерть, а самому «нынче» после удачи опасного эксперимента умирать совсем не хочется.

В концовке статьи своеволие О. Я. Поволоцкой просто безудержное. У Максима Максимыча она подхватывает фразочку «Черт его дернул» — и поворачивает ее против главного героя! «На какое-то мгновение происходит персонализация