Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

Дорогой Илья Григорьевич!

Я хорошо представляю себе, что в связи с Вашим семидесятилетием Вы услышите много теплых слов и хороших пожеланий от Ваших друзей и благодарных читателей.

Мое давнишнее желание написать Вам, быть может, даже встретиться (о многом хотелось бы посоветоваться), сегодня особенно обострилось.

Хочется присоединить свой голос ко всем тем, кто Вас по-настоящему понимает, любит и ценит. Когда я прочла опубликованную часть «Люди, годы, жизнь» и нашла там, хотя и мимолетные, но теплые воспоминания о человеке, написавшем предисловие к Вашему первому роману, о человеке, память о котором для меня свята, мне захотелось крепко пожать Вашу руку и расцеловать.

Сегодня, в Вашей замечательной речи, переданной по радио, я услышала слова: «Воз истории сдвинулся с места и ближе стали края справедливости!» Хочется верить, Илья Григорьевич, что Вы доживете до тех времен, когда справедливость восторжествует окончательно и можно будет написать о Н. И., не завинчивая «душевных гаек», не с меньшей любовью, чем Вы написали о Пикассо, Хемингуэе или вдохновенных людях Вашей любимой Италии. И, конечно, «дело не в датах, круглых или некруглых», но я и мой сын Юрий Николаевич желаем Вам отметить еще не одну круглую дату, не одну творческую победу.

Эренбург не стал отмалчиваться и 16 февраля отправил ответное послание, содержавшее, в частности, такие слова: «Мне было очень радостно получить Ваше письмо. Я тоже верю в то, что настанет день, когда и мои воспоминания о Николае Ивановиче смогут быть напечатаны полностью…» Их встреча состоялась далеко не сразу, но все же состоялась. Они общались втроем, в присутствии Юры, но, разумеется, главным был диалог Эренбурга с Лариной. И нельзя сказать, что прерванные некогда отношения восстановились легко и безболезненно. Анна Михайловна ставила в упрек писателю отдельные его свидетельства о роковой «парижской командировке» Бухарина, находя их недостоверными. Юрий Ларин так вспоминал об этом эпизоде:

Мама сразу пустилась в рассказы о Париже. У них были некие разногласия в оценке некоторых событий. Мама-то приехала не сразу, а спустя две или три недели после Николая Ивановича. И кроме того, важная вещь, что мама была в то время, когда Илья Григорьевич уехал в Испанию. Здесь вмешивались другие элементы, которые запутывали правду. Например, Эренбург пишет (вероятно, речь о неизданных в то время фрагментах книги «Годы, люди, жизнь». – Д. С.), как Николаю Ивановичу понравилась живопись Боннара, а мама утверждает, что он не может этого знать, потому что в Париже они вообще не встречались.

Тем не менее эта встреча была ценна для нее – и для Юры тоже. Он даже несколько позднее отправил Эренбургу собственное письмо, датированное 30 ноября 1964 года:

Уважаемый Илья Григорьевич! Обращаюсь к Вам с нескромной просьбой – хочу просить свидания с Вами. Мне, как сыну Николая Ивановича, дорого каждое воспоминание о нем, тем более такого близкого товарища его юности, как Вы. И я буду очень благодарен Вам, если Вы поделитесь со мной воспоминаниями о далекой юности Вашей. Если у Вас будет такая возможность, прошу известить меня. С уважением Ларин Юрий Николаевич.

Свидание их тет-а-тет, впрочем, так и не состоялось.

Приведенную выше переписку мы цитируем по книге Бориса Фрезинского «Я слышу всё… Почта Ильи Эренбурга. 1916–1967». Поскольку Фрезинский как историк литературы особое внимание всегда уделял сюжетам, так или иначе связанным с фигурой этого писателя, то и «бухаринскую тему» он из виду не упустил. В своей работе «Илья Эренбург и Николай Бухарин: Взаимоотношения, переписка, мемуары, комментарии» Борис Яковлевич поведал, в частности, о том, как герой его исследования последовательно, но почти безуспешно пытался отстаивать те фрагменты книги «Годы, люди, жизнь», где речь шла о Бухарине. Эренбург даже направил личное письмо Хрущеву с просьбой позволить публикацию исходной версии («Я решаюсь послать Вам эту главу и отчеркнуть те две страницы, которые без Вашего слова не могут быть напечатанными. Особенно мне хотелось бы упомянуть о Бухарине, который был моим школьным товарищем». Правда, тут же следовала осторожная оговорка: «Но, конечно, если это сейчас политически неудобно, я опущу эти две страницы».)

Не удостоившись никакого высочайшего ответа, писатель был вынужден передать Твардовскому в «Новый мир» рукопись с купюрами – хотя все-таки настоял на нескольких упоминаниях о Бухарине в эвфемистической форме. Несколько позже Илья Григорьевич вел тактическую борьбу по тому же поводу при переводе журнального варианта в формат отдельной книги – и тоже с минимальным результатом. До самой своей смерти в 1967‐м он надеялся на издание, где бы не вымарывались воспоминания о Бухарине. Но произошло это только под конец перестройки, стараниями того же Бориса Фрезинского.

Итак, при всем желании Эренбурга, сколько-нибудь заметного вклада в реабилитацию друга детства он при жизни внести не сумел. Однако и ставка делалась отнюдь не на него одного. Поначалу родственники Бухарина намеревались использовать разные регистры – до каких только можно было дотянуться. Для этого, правда, им следовало дождаться еще и собственной реабилитации, но этот процесс оказался не слишком долгим и не потребовал чрезвычайных усилий. Все были восстановлены в гражданских правах, добились получения жилплощади в Москве и выплаты некоторых денежных компенсаций (в частности, Анне Михайловне установили так называемую вдовью пенсию). Все это воспринималось ими не только в качестве акта справедливости по отношению к каждому из них персонально, но еще и как обнадеживающий знак: возможно, где-то в недрах партийного руководства назревает реабилитация Николая Бухарина.

И ведь действительно назревала, сколь бы удивительным это ни выглядело задним числом, в ретроспекции. Одно время чаши весов колебались, незримо для посторонней аудитории, – оставить как было или посмертно оправдать.

Едва только появилась реальная возможность, Анна Михайловна передала в ЦК КПСС тот самый текст, который был заучен ею наизусть накануне ареста мужа – его политическое завещание, письмо под названием «Будущему поколению руководителей партии». Помимо исполнения предсмертной воли Николая Бухарина, она, вероятно, находила этот свой жест еще и весьма целесообразным. Проникновенные слова из времен начала Большого террора должны были, казалось, резонировать с постулатами XX и XXII съездов партии.

Ухожу из жизни. Опускаю голову не перед пролетарской секирой, должной быть беспощадной, но и целомудренной. Чувствую свою беспомощность перед адской машиной, которая, пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой, фабрикует организованную клевету, действует смело и уверенно. Нет Дзержинского, постепенно ушли в прошлое замечательные традиции ЧК, когда революционная идея руководила