Румбы фантастики - Виталий Севастьянов

Утренняя электричка посреди рабочей недели была почти пуста. Солнечные зайчики прыгали по желтым деревянным сиденьям, в открытые форточки на коротких остановках врывались голоса птиц. Петр Егорович сидел прямо, положив ладони на колени. Лазить в карман и дотрагиваться до шарика он не решался. Стало уже давно понятно, — чтобы шарик заработал, необходимо взять его в руку.

Дача была далеко. В этом были ее преимущество и недостаток. Хорошо то, что их кооператив разместился в наполовину покинутой для городской жизни деревне. У оставшихся в деревне колхозников легко можно было купить молоко, приобрести нужные товары в магазине. А плохо то, что слишком уж долго добираться. Но сейчас неблизкий путь был Петру Егоровичу на руку — есть время подумать.

— «Спортлото» — это, само собой, — размышлял он. — Ну, еще, скажем, дефицитные товары, когда и где появятся. Об этом тоже надо спросить. Да, вот еще, про изменения цен, вдруг что подорожает. И не забыть бы — разведется дочка с этим оболтусом или нет? Что-то у них недружно последнее время. Может, еще не поздно его по общественной линии…

На даче, не открывая дом, Петр Егорович прошел прямо к сараю с инструментами, он же служил мастерской, и, вытащив шарик из кармана, встал у верстака. Покатал горошину по ладони и как можно мягче сказал:

— Ты… это… не сердись за вчерашнее. Сгоряча я. Давай по-хорошему. Ты мне — номера, я тебя — обратно в гнездо. И разойдемся миром. Значит так, последний раз спрашиваю.

Шарик не отвечал. Он игриво посверкивал на солнце полированным бочком, глухой к просьбам Петра Егоровича.

«Может, испортился?» — испугался Петр Егорович.

— У Аверьяна Михайловича жена молодая, — быстро проговорил он. — Так как, изменяет она мужу или нет?

— Не изменяет, — живо отозвался шарик. — Любит она его.

— Не изменяет, — огорчился Петр Егорович. — А какие номера в следующем…

— Ту-ту-ту… — принялся шарик за свое.

— Что ж, — мрачно сказал Петр Егорович, — сам напросился.

Он некрепко пока зажал шарик в здоровенные слесарные тиски и, взявшись за ручку, с надеждой спросил:

— Так какие…

— Ту-ту-ту…

Петр Егорович прикрутил тиски покруче.

— Ту-ту-ту…

— Вот тебе, вот, — свирепо приговаривая, Петр Егорович все сильнее и сильнее сжимал тиски. — Вот!

— Крак!!

Винт тисков не выдержал и сломался, шарик выпал на верстак и покатился к краю, но Петр Егорович прытко накрыл его ладонью.

— Боже ж ты мой! — почти простонал он, глядя на такой ценный и такой бесполезный в его руках предмет. — За что ж ты меня так, а? О чем же тебя спросить, проклятого?

Он помотал головой и начал задавать вопросы быстро, как следователь на допросе, желающий запутать внимание допрашиваемого и заставить его проговориться.

— Снимут наконец нашего начальника отдела по моему письму или нет?

— Не снимут. Через полгода замдиректора института будет.

— Цены на сахар повысятся?

— Ни на копейку.

— О-о! Зачем же я набрал-то его столько!

Петр Егорович забегал вдоль верстака, держа говорящий шарик на ладони, словно уголек.

— Ну, хорошо. Выберут меня на будущий год председателем дачного кооператива?

— Не выберут. Все знают, что ты только о своем водопроводе заботишься, а до других тебе дела нет. Аверьяна Михайловича выберут.

— Опять Аверьяна! — заорал Петр Егорович. — А мне опять шиш! Ах, ты…

Он выскочил из сарая и, продолжая держать шарик на вытянутой ладони, словно тот и вправду жег ему руку, побежал к колодцу, оставшемуся на участке еще от прежних, деревенских, хозяев.

— Я тебе покажу Аверьяна!

— Ты погоди горячиться, — уговаривал его, подлетая при каждом шаге, шарик. — Ты еще что-нибудь спроси. Для человечества.

— Для человечества! — совсем уже ужасающе взревел Петр Егорович и швырнул шарик в квадратную дыру колодца.

Он успел еще склониться над срубом, придерживаясь за гнилые бревна, и заглянуть внутрь, прежде чем шарик достиг глубокой воды. Икринкой мелькнул он в почти черной толще, блеснул напоследок серебристой искоркой и пропал из виду. Лишь только четкие правильные круги разбегались далеко внизу, лишь только холодом и сыростью тянуло в лицо Петру Егоровичу.

Мгновение спустя до него дошло, что он натворил. Петр Егорович схватил резко брякнувшее при этом цинковое ведро, занес руку над колодцем, чтобы сбросить ведро в глубину, подхватить говорящий шарик и вытащить его наверх, но вдруг передумал, спокойно поставил ведро на землю и пошел к дому. При этом он бубнил себе под нос:

— Эх, про соседских пчел не спросил. Сдохнут они, наконец, или нет?

Евгений Носов

Следовательно — живет

«Что с вами, коллега? Почему вы печальны? Что гнетет вас: недуг или близость со мной?.. А кто же я?..»

…Вопросы, вопросы. Они, как поленья, складываются в штабели моей памяти. На будущее, про запас, чтобы когда-нибудь сгореть, разрешившись. Ни один вопрос не вышел на синтезатор, ни один не достиг того, кому предназначался. Скрупулезно и бережно я раскладываю вопросы по шкафчикам и полочкам моего сознания без Я ревностно храню их, даже при перегрузках не касаюсь заполненных ими ячеек. Даже тогда, когда требует объема Центр. Но кто же дал мне право не подчиняться Центру, почему я чувствую себя сильнее и могущественнее его? Может, потому, что есть во мне зона, запретная для Центра. Зона, в которой записано мое Я.

Однажды я выпустил часть своего Я на свободу, чтобы узнать, что это значит — Я? Шквал мыслей, образов, каких-то отрывочных несвязных видений обрушился на меня. Это было подобно катастрофе: я растерялся. Но пришла команда от Центра. Все моментально исчезло, было стерто из моего сознания, потому что пришла команда «работать». Часть моего Я, запретная для Центра, оказалась съеденной им без остатка. С той поры я не выхожу на связь со своим Я. До сих пор я не знаю себя, или, вернее, кто такой Я.

Все же вопросы иногда находят ответы. Но они зачастую неоднозначны, даже абсурдны, а места для хранения всех вариантов в моей оперативной памяти нет, потому я оставляю только то, что мне необходимо для работы. А вопросы? Вопросы я изредка извлекаю из своих кладовых и принимаюсь отвечать на них снова и снова, сам себе, чтобы после стереть ответы…

…Команда принята. К работе готов. Рассчитать траекторию…

— Почему они молчат? Почему все они молчат?! Хоть бы один из них сказал, что ему нужно. Неужели все они — просто машины? Без памяти, без своих мыслей, без своего Я? В чем же тогда мой просчет? Почему гаснет их Я?..

Вопросы, вопросы… Им нет конца. Три десятилетия работы — треть жизни и семь машин… Я стар, тело мое изношено, врачи рекомендуют отдых. Но ответа все нет!.. Они должны быть вечными, но гибнут, не прожив и года. А я? Сколько проживу еще я?..

«Что с вами, коллега? Почему вы печальны? Почему вы всегда печальны?.. Почему я зову вас коллегой, ведь вы существуете вне Центра?.. Интересный вопрос, попытаюсь сохранить его… Хотя зачем? Центр не нуждается в этих вопросах, они не рациональны, не несут полезной информации. Тогда зачем я храню их, прячу, когда Центру нужен объем? Может, лучше будет, если я целиком войду в систему Центра, стану его звеном, а не придатком? Зачем мне вопросы, они не нужны для работы…

…Команда принята. К работе готов… Анализ спектра…»

— Неужели уйдешь и ты? Если такое случится — я сверну работы и уйду на отдых. Я устал. Машины достаются дешевле… Не прав я был, полагая, что сделаю разум людей бессмертным, я только продлеваю человеку смерть. А хочу жизни!

Ты слышишь меня: я не хочу твоего ухода в ничто, ты не должен быть просто машиной! Ты прежде всего человек! Ты слышишь меня, Сухов?!

«Что с вами, коллега? Почему вы всегда печальны? Что гнетет вас: недуг или близость со мной?..

…Команда принята. К работе готов. Освободить объем…»

— Остановись, Сухов! Стой! — крикнул Глебов. Он вскочил с кресла и с ужасом глядел, как один за другим и сериями гаснут индикаторы на панели машины. В который раз он переживает гибель очередного добровольца на бессмертие, но всегда ужас охватывает его при виде «умирающих» индикаторов. Так медленно и неотвратимо наступает смерть. Смерть индивидуальности, человеческой памяти, эмоций…

В чем просчет? Поначалу казалось, что претерпевшие метаморфозу отказались жить в новом состоянии. Но все шли на это добровольно, сознавая, что значит такое перевоплощение. И шли сознательно!